Жаркое лето (Печерский) - страница 5
— А ну распахивай рот!
Таким Ванята помнил Егорышева всю жизнь. Он не менялся, как засохшее да корню дерево.
Сейчас Егорышев явился без подношений. Похоже, он даже не обрадовался Ваняте. Посмотрел мельком и снова спрятал свои узенькие глаза под кустиками белых колючих бровей.
Мать стояла возле окошка, смущенно теребила кончик толстой, как у девушки, косы. Наверно, у них тут был разговор, и теперь они не хотели, а может, и не могли продолжать его в присутствии Ваняты. Ванята понял это, но все равно из горницы не пошел.
Он сел за стол по другую сторону от Егорышева, положил руку на клеенку с розовыми линялыми цветами. На лице его были спокойствие и решимость. Мать и Егорышев переглянулись.
Ванята не тронулся с места. Он мал, но тут отчасти и его дом. Если смотреть глубже, Ванята тут вообще хозяин. Мужчина всему голова. Так говорил сам Егорышев, когда Ванята заглядывал на пасеку и сидел с ним на пеньке среди золотого немолчного шума пчел.
Мать и пасечник продолжали разговор. Он был похож на хитроумную задачу с двумя неизвестными. Есть и условие, и ответ в конце учебника, а как решать и за какой уцепиться хвостик, — не придумаешь, хоть ты тресни.
Из разговора матери и Егорышева Ванята понял лишь то, что уже знал и раньше: мать уезжает из села, бросает избу, ферму, на которой работает дояркой, садик за плетнем, где греются на солнце крохотные, еще зеленые вишни.
Егорышев не хотел, чтобы мать уезжала. Сейчас, после встречи с Гришей, Ванята переменил курс на сто восемьдесят градусов и всем своим видом давал понять Егорышеву, что он в данный момент его друг и единомышленник.
Говорят, будто мысли передаются на расстоянии. Так это или не так, но Егорышев вдруг посмотрел на Ваняту и сердито сказал матери:
— Ты это, Груша, зря затеяла! Парень не маленький. Все одно когда-нибудь узнает… Это, знаешь, — шило в мешке…
Ванята навострил ухо. Картина, покрытая мраком неизвестности, чуть-чуть прояснилась. Тут даже тюфяк, даже Гриша Самохин, который не отличался блеском ума, поймет: Егорышев говорил о нем, Ваняте.
— Хошь или не хошь, а из села тебя не выпустим, — продолжал Егорышев. — Ишь чего удумала!
Егорышев обернулся к Ваняте. В глазах его снова замерцали лукавые огоньки.
Ванята не успел ответить старику. Мать бросила косу за плечо, подошла к Егорышеву и сказала:
— Ты это мне, Егорышев, брось! Тебе говорят, а ты… Понятно тебе?
Егорышев смущенно и обиженно улыбнулся. Он посидел еще немного, поглядел, как молча и невпопад мать бросала в раскрытый чемодан всякие пожитки, и, расстроенный до крайности, ушел.