Другие важные лица последовали примеру этой духовной особы, и вскоре комната Мехмета стала походить на кабинет министра.
В Европе, такие съезды были бы добрым признаком для обвиненного, но на Востоке — дело другое. Хотя в немилости и в плену, Мехмет все-таки был бей, был начальник своего племени, одним словом важная особа, и отдавать ему должные почести казалось таким же естественным делом, как греться у огня в холодную погоду. Самое подозрительное правительство не нашло бы излишним такое усердие, и нередко роковой шнурок заставал свою жертву, окруженною многочисленным двором, который присутствовал при казни.
Впрочем, не все посетители Мехмета вели одинаковые речи. Одни говорили то же, что и курдский шейх; другие тщательно избегали политических разговоров; третьи кричали против правительства и подавали Мехмету много дурных советов. Между лицами, приставленными к особе Мехмета, находился церемониймейстер, который предписывал ему необходимые визиты и вообще все действия, которых требовал этикет. Мехмет очень хорошо знал, что под предлогом придворного церемониала, ему отдавались приказания, которым нельзя было не повиноваться. Поэтому, когда Гуссейн-эфенди намекнул ему, что великий визирь конечно с особенным удовольствием примет его посещение, Мехмет поспешил отправиться в сопровождении своего гофмейстера, во дворец Решид-паши. Его свита отличалась многочисленностью и роскошью костюмов, хотя и состояла из переодетой стражи. Прибыв во дворец визиря, Мехмет тотчас был принят его светлостью, который даже вышел к нему навстречу до первой ступеньки лестницы. Все посещение прошло в обоюдных любезностях. Визирь выразил свое удовольствие, что такой знаменитый гость наконец пожаловал в столицу, и свое давнишнее желание с ним лично познакомиться. Он с особенною заботливостью расспрашивал, удобно ли приготовленное для него помещение, извинялся, что не мог отвести ему лучшего дома, и просил Мехмета передавать ему все свои желания, вперед обязуясь исполнять их. Мехмет с своей стороны рассыпался в выражениях признательности за сделанный ему прием, так что не предупрежденный зритель никак бы не догадался, что этот разговор происходит между преступником и его судьею. Мехмет, по внушениям своего гофмейстера, выразил желание бить челом султану, и визирь уверил его в своей готовности довести это желание до сведения монарха и выразил надежду, что ответ будет благоприятный. По незаметному знаку визиря, также незаметно повторенному гофмейстером, Мехмет встал.
Несмотря на этот прием, который европеец почел бы счастливым предзнаменованием, курдский князь приближался к концу своего бурного поприща, и я в немногих словах окончу мой рассказ. Но прежде всего я прошу заметить, что рассказ этот не вымысел. Все, что я рассказала о курдах и об их князе, слышала я от жителей страны, подверженной их набегам. Я лично была знакома с Мехмет-беем, и получила от него обещание, что мои стада не будут тронуты его шайкою, в то время как все окрестности будут преданы грабежу. Несколько месяцев спустя я узнала, что Мехмет схвачен и что он умер. От чего? не сумели мне сказать. Погиб ли он от той безмерной печали, которую англичане называют broken-heart? Не знаю. Достоверно лишь то, что до восшествия на престол султана Абдул-Меджида, захваченные в плен бунтовщики часто кончали таким образом. Но возвратимся к нашему рассказу.