Ковшик луны, всегда напоминающий о воде, побледнел с приближением рассвета. Собраны шатры, навьючены грузы на верблюжьи спины.
Это последний восход солнца, который Моисей встречает вместе с Мерари и его купеческим караваном. Тягостное чувство расставания невидимым облаком виснет над медлительно ступающими верблюдами, медленно, но упорно приближающимися густо-синими водами внутреннего моря, домиками и шатрами колышущегося в мареве городка Эцион-Гевер, на окраине которого им предстоит расстаться. Караван продолжит путь на северо-восток в Двуречье, столь далекое, что чудится отсюда легендой, миражем, а Моисей обогнет море, дугой касающееся городка, и начнет подниматься в гору, на юг, в сторону Мидиана.
— Жаль расставаться, но такова судьба, — говорит Мерари, — бурдюки ваши, господин мой, полны водой, достаточно еды. Берите любого верблюда из запасных, вам еще дня три ходу.
— Вас ждет долгий, тяжкий путь, — говорит Моисей, — каждый верблюд на вес золота. У меня же золота достаточно, чтобы добраться. Да и надо привыкать к пешему ходу. Вы же предсказали мне, Мерари, а я вам верю, что ждет меня долгая пастушеская жизнь. Прощайте…
Сидит Моисей на каком-то случайно подвернувшемся на обочине дороги камне, всматривается вслед чему-то, что было караваном, а стало миражем, и стоит на миг закрыть глаза, открыть — нет ни верблюдов, ни погонщика их Мерари, как будто никогда и не было: пришли с неба и растворились в нем.