Пусть голоса эти давно отзвучали, мимолетны, но родившая их, изошедшая из их душ обжигающая страсть одноразового и потому особенно драгоценного звучания делает эти истории, подобно подземным хранилищам воды, хранилищами бессмертия жизни.
Посреди бесконечной пустыни, в привычном, казалось приросшем к коже, куколе безмолвия и одиночества, неожиданно человеческий голос открывается насущной и отчаянной потребностью ощутить собственное присутствие в мире.
Словно завороженный какой-то тягой, Моисей продолжает гнать стада на восток, хотя растительность скудеет на глазах, а по ночам приникает к уху слабым гулом поземки бескрайнее песчаное небытие, несущее в себе сообщение о безводье, бестравье, страхе и прахе смерти.
Но утром, встав, отряхивая с себя набежавший за ночь песок, Моисей видит далеко на востоке зеленые пастбища и тут же пускается в путь, благо ноги крепки и неутомимы.
Инстинкт самосохранения нашептывает, что это может быть мираж, но беспечно-радостное чувство собственного существования, чувство иного обставшего мира, в котором нечто далекое и недосягаемое управляет тобой и в то же время ближе тебе собственной сонной жилы, рождает ослепляющую уверенность в том, что идешь в правильном направлении.
И это в противовес слепым в прошлом мгновениям, когда, проснувшись среди прихлынувшего тошнотой к душе пространства, Моисей не знал, где он, кто он, жив ли, в сознании ли, где верх, где низ, куда идти.
Это было равносильно несуществованию, ибо угасавший в те мгновения инстинкт самосохранения открывался последней истиной: ориентация в мире и есть стержень твоего я, заложен в самой сути жизни.
В эти же дни он четко отмечает внутренним взором знаки, по которым будет идти обратно. Куст, который вначале издалека принял за отбившуюся от стада овцу. Обломок скалы, подобный торчащему крылу чудища, упавшего с неба и погрузившегося целиком в пески. Еще одну скалу, формой напоминающую гриб, так одиноко выросший посреди плоских пространств. Западающее в память плавное очертание цепи дальних гор, заигрывающее в пепельном от пекла мареве со светом и втягивающее в эту игру зрение Моисея.
То самое нечто, управляющее тобой издалека, затевает эти игры, заполняет невыносимо длящуюся пустоту толпищем миражей, несущих дымные очертания отошедшей твоей жизни, скрытые в душе, как джин в запечатанном кувшине, вероятнее всего пытаясь иллюзорной заставленностью уравновесить изводящие душу пустынность и безмолвие этих пространств.
Мир фантомов ощущается как необходимое дополнение к существованию его, Моисея, и, быть может, благодаря этому дополнению Моисей поймет душу пустыни: в конечном счете только от этого понимания зависит дальнейшая судьба окружающих пространств — останутся ли они вечно немыми или все же обернутся частью мировой судьбы, частью мифа, за которым стоит некая неотменимая сила, великая тем, что ее не замечают, не принимают всерьез. Именно это ей и необходимо — ведь у нее ключи от существования мира.