Не терять сознания, как не теряют веру в спасение, когда уже дышать нечем, чувствуешь предательское жжение и блеск начинающих вылезать из орбит глаз.
Пока есть голос — ты жив, голос идет прямо от сердца, от корня твоей жизни, который, вот же, увядает во тьме сомкнутых глаз, голос на волосок от смерти рвущийся из горла рыданием, которое — мольба о спасении, обращенная в ничто, но уверенная — в бессилии своем, — что кто-то слышит, кто-то в душе его поверх смысла, наперекор смыслу, требует: молись в голос о спасении… Богу твоего рода-племени, Богу Авраама, Исаака и Иакова, которого ты, Моисей, не знаешь, но угасающим своим сознанием как никогда остро понимаешь, что Бог, подвигнувший Авраама на жертвоприношение сына своего Исаака, всесилен.
В наступившей столь же внезапно, как вой, ватной тишине, уже по ту сторону сознания, Моисей начинает двигаться, медленно, долго: так, верно, запертый в земле источник пытается пробиться наружу.
Неизвестно, сколько это длится, но первый вдох воистину подобен первому вдоху младенца, миг назад еще бездыханного во чреве матери.
Сколько раз в жизни можно рождаться?
Сколько раз в жизни можно избежать насильственной смерти?
Сбившиеся плотно овцы уже выбарахтались из-под песка. Отбившиеся от стада одиночки разбросаны вдали малыми песчаными бездыханными холмиками.
В одиночку недостаточно животной силы, чтобы бороться с гибелью.
Долго, оглушенно, бездумно сидит Моисей, наслаждаясь единственным желанием: вдыхать воздух.
Вот и солнце робко и, кажется, не менее тяжко, чем Моисей, выпросталось из полуденной тьмы. И не хочется Моисею покидать этот случайный обломок скалы, спасший ему жизнь и теперь едва высунувший нос из-под горы песка. И вообще все пространство вокруг неузнаваемо изменилось, стерлись все знакомые очертания, как будто ты в абсолютно ином мире и законы ориентации новы, как и сама начатая заново жизнь.
Искать дорогу назад — как выбираться из подземелья смерти в долину жизни. Разве не подобен человек птице, по слепому случаю попавшей в подземелье, каждый раз начинающей судорожно искать выход, который был, а не мерещился, ведь вот же крылья, которые занесли ее сюда. И когда это приходит в душу, она начинает метаться, хлопать крыльями, взлетает, ударяясь о стены, падает, смиряется, находя в плесени пищу, а воду — в ржавчине, сочащейся со стен. Но память о небе, о том, что все же когда-то была на воле и по трагической ошибке влетела в эту западню, держит ее в жизни. Она так и не вырвется из этого подземелья, и в последний миг высветится ей выход в небо неким ослепительным колодцем, и неясно будет, куда она летит сквозь него, вниз или вверх, к последнему, желанному всю жизнь истинному освобождению.