в безбрежности неба. Только взгляд, поймавший его на свое острие, будет вести его до исчезновения, зная, что где-то там, за пределом зрения, он существует.
Змей со своей стороны отмечает тихое, но состоявшееся событие, некое действие, сопутствующее бытию, со-бытие, которое — еще миг — растворится, исчезнет, как и не было, — но оно уже свершилось и изменило прежний состав мира.
Змей, запущенный пастухами.
Змей, греющийся в песках на солнце.
Змей познания добра и зла в райском саду, о котором говорил Итро.
Ускользает, как тот же змей, суть гибельного и слишком земного подкрадывания к Нему в желании познать пути Его, которого змей не знает, но смутно чувствует, как доносчик, оказавшийся при нашептывании самой тайны Бытия, уловивший какие-то обрывки, лишь понявший всем своим ускользающим и низменным, воистину прикованным к земле существом, что речь-то о самом важном, — и передавший, как передает, а скорее, предает доносчик, еще весь в трепете страха от совершаемого им мерзкого подслушивания, лишь какие-то обрывки, могущие ввергнуть человека в слишком земное, а потому начисто и навсегда отсекающие ему пути спасения.
Донос, лежащий в основе земного, слишком человеческого.
Змей, по словам Итро, открыл Адаму то, что он жаждет всегда, — стать наравне с Богом, заглянуть за грань человеческой ограниченности. Можно ли сказать, что ценой смертности человек купил себе право мучиться собственной судьбой, изнывать в желании свободы и откровения?
Странные эти мысли заполняют в последнее время сознание Моисея, взявшего себе в эти ночи привычку подкладывать под голову камень, как это делал Иаков.
Лежит Моисей, в свете предвечерья вглядываясь в малый камешек, лежащий рядом, сам себе надоевший и, вероятно, живущий единственной надеждой, что покажется, к примеру, блудная собака в тот момент, когда мимо проходит одинокий путник, который возьмет его, этот камешек, для защиты на случай нападения. Но пес убежит, и путник долго будет нести в сжатой ладони камешек, согревая его безвозмездно своим живым теплом, а потом кинет по дороге, быть может, даже у моря — и перед камнем распахнется бездна нового мира — места, деталей, привыкания, жизни.
Кто его, Моисея, будет сжимать в ладони, согревая живым теплом?
С рассветом явственно приближаются маячившие вдалеке горы Эдома, и справа, подобная пальцу, устремленному в небо среди холмов и нагорий, гора Сеир, о которой наслышано всякое ухо во всем этом пространстве, и стада, спускающиеся искривленной, подобно дуге, дорогой, и вправду кажутся с высоты затягиваемыми огромным, всеохватным витком воронки, малая часть которой вдруг открылась глазу.