Еще не раскрыв рта, многолетним опытом долгой своей жизни читает Аарон выражение их лиц, а по сути, некоего единого безличия: страсть оскотиниться отпечатана на них — слюнявых и гугнявых, вылепленных из глины, той самой, египетской, из которой лепили кирпичи для фараона, несущей в себе всю низость той жизни, смешанной с голой жадностью обладания — жратвой, золотом, женщинами.
Глаза эти не мигают, светятся знакомым Аарону по мгновениям, предшествующим безумию или порыву к убийству, остекленевшим лунатическим блеском, и по их разевающимся в шепоте ртам — как-никак уважают сон женщин и детей — Аарон понимает:
«Встань. Сделай нам бога, который будет вести нас. Видишь — Моисей исчез».
— Серьги, — говорит наконец обретший дар речи Аарон. — Золотые. Из ушей ваших жен, сыновей, дочерей… Несите сюда.
И вышел из шатра, и запахнул вход, чтобы смрадное дыхание этого возбужденного скопища не коснулось спящих жены Элишевы и детей.
Все, что он будет сейчас делать, наперед вызывает в нем омерзение к самому себе, как это было и раньше в подобных случаях, но он уже достает тигель, разводит огонь, ставит чашу, куда они будут швырять серьги, так, чтобы он не видел их заострившихся вожделением, жаждой жертвенной крови лиц.
Пытаясь хоть как-то одолеть омерзение, он какими-то потаенными изгибами души гордится умением вытачивать резцом из остывающего золотого слитка бычка Аписа: было такое, египтяне, почитающие Аписа священным быком, золотом платили ему за такую работу, которую он, чуждый их вере, делал стократ лучше их мастеров.
То-то будет радость его соплеменникам, вчерашним рабам, всю жизнь с похотливой завистью взиравшим на празднества притеснителей, на их пляски вокруг Аписа.
Как эти рабы всегда жаждали быть причащенными к их культу, к этой темной, клокочущей клоаке радости, срамной бездне, слепой, но в низменных вещах невероятно зрячей, к этому гоготу и топоту…
Притеснители отвергали их с презрением, которое они переносили несравнимо тяжелее, чем само рабство.
Теперь же души их исходят страхом в неохватном безмолвии пустыни, среди оголенных, как ножи дьявола, скал, в одиночестве и оставленности, которые более остро ощутимы именно в огромном человеческом скопище, бредущем, как стадо, за магическими звуками слов одного человека, которые, не успев слететь с его губ, забываются, как и он сам, канувший в облаке, покрывающем эту угрожающе черную, словно бы обуглившуюся гору.
По слухам знающих, следует ожидать наихудшего: Моисей не вернется, и придется им, кажется, на коленях ползти назад. А священный бычок Апис, быть может, и смягчит гнев фараона — так говорит явно его человек, с кошачьей походкой. Немало людей из табора связано с ним давними и прочными узами страха.