Бродит Яхмес во тьме ночи, вглядываясь в окна увеселительных и питейных домов: только за их окнами горит масло в плошках, пламя высвечивает остекленевшие от курения и вина глаза завсегдатаев злачных этих мест, откуда несет наружу томительным, тяжко влекущим запахом женских тел.
Среди выжженной, обнаженной, как срам, убийственной пустыни — гнилостно-сладкий, душно-роскошный оазис забвения души.
Сибаритствующий цветок среди пустыни.
И все же — в сравнении с Мемфисом, Вавилоном, даже Тиром и Сидоном — здесь весь блуд, вся содомия какие-то пыльные, провинциальные.
Духота не дает уснуть. Поднимается Яхмес на кровлю ночлежного дома. Лежит, сладко потягиваясь, дремотно поглядывая из глубин земли Содомской на высоты гор Моава под луной, выползающей огромным луком — неким гибельным знаком, и безмолвные горы Моава колышутся в этом свете оловянно, потусторонне, словно бы шевелясь тысячами теней.
Возможно, это и не тени, а масса людей? Во всяком случае, такое подозрение может зародиться из слухов об идущем из-за этих гор сильном народе, и люди Ойноса на башнях и стенах, оцепенев под магией этих слухов, зачарованно смотрят на приближающуюся гибель.
Даже если это не так, разлагающая оседлость всегда напряжена тревогой неподвижности и ожидания.
Но это так.
Крепость-городок, цветущий на горячих водах в соляной пропасти, живет в сладостно-гибельном ожидании вала народа, который сметет его, и, оказывается, ощущение это не менее, если не более, сладостно, чем вакханалии и распутство.
А пока здесь скудно и скучно, как сказал один из всадников, сопровождавших Яхмеса.
Большие паузы отделяют слово от слова.
Явление заблудившегося коня, одинокого пешехода по ту сторону Иордана, видение облака — редкие здесь и потому сами по себе значительные события, и просто невозможно поверить, что когда-нибудь здесь станет тесно от масс, столкновений, рева труб, суеты Истории и этот городок вырастет на мировых весах вровень с Исходом и переходом посуху через Тростниковое море.
Погружается Яхмес в сон, звенящий цикадами и клекотанием жаб, тяжкий, изводящий душу сон Содома и Гоморры.
Просыпается до зари от легкого — на миг — ветерка, принесшего из ближайшего увеселительного дома голоса, плеск воды, бренчание посуды.
Ойнос встречает его в служебном помещении, примыкающем снизу к крепостной башне. В утреннюю стражу идет смена караула. Ощущение, что сухощавый и бледный Ойнос никогда не спит.
Уже с утра лень раскрывать рот, и все же Яхмес тихо и медленно, с долгими паузами, во время которых они пьют и едят, говорит о причинах, которые привели его сюда, о давнем Событии, которое связано — он теперь в этом уверен — с народом за видимыми отсюда в бойницу горами Моава, слух о силе которого сотрясает весь плодородный Полумесяц.