Конечно, Егор был честолюбив, как же иначе — без этого качества настоящим спортсменом не становятся. Честолюбив, но не только. Гонка хороша тем, что она уже сама по себе жизнь, спрессованная в короткие мгновения… Поэтому его стимул, его кураж были не только в том, чтобы прийти первым, а еще и в том, чтобы добиться — для себя, а не для кого-то или чего-то другого — абсолютного слияния с машиной, почувствовать ее как продолжение собственного тела. В этом был его азарт, в этом была его мечта, как он для себя определил — момент истины. Слиться — и пройти вираж на максимально возможной скорости, ощущая, что, если прибавить последнее чуть-чуть, тебя унесет с трассы, кинет в стену ограждения или швырнет кувыркаться на газон, и один только Господь Бог знает, чем кончится эта акробатика, что ты себе переломаешь и успеют ли тебя вытащить из горящих обломков.
Впрочем, если ты заодно с машиной, если ты сам в такие мгновения становишься ее частью, так же как она — твоей, ты никуда не улетишь, а пронесешься по дуге виража с такой скоростью, о которой до тебя никто и помыслить не мог. Ты уговоришь двигатель, чтобы он выложился, отдал все, на что способен. И он, заразившись твоей страстью, сделает все, как ты хочешь, захлебываясь, жадно всасывая забортный воздух и выбрасывая его, разогретый, в твое лицо под шлемом, уже и без того горящее от завладевшего всем твоим существом упоения. И все равно, где это произойдет — на специальной трассе или на обычном шоссе, где тебе захочется обойти какого-нибудь самодовольного хлыща на навороченной иномарке.
Если же все свести к одному знаменателю, то проще всего было бы сказать, что Егор был влюблен в скорость, в необыкновенное ощущение, которое всегда давало ему пребывание за баранкой хорошо отлаженного автомобиля — ощущение полета, мгновенно рождающейся легкости, невесомости, не принадлежности ни к земле, ник воздуху.
Французы, давно избалованные всякими экстремального рода зрелищами, тут же уловили и оценили эту страсть Егора, выделили его из всех новоприобретений «Маньярди». И настоящие болельщики, любящие посещать даже тренировки, и журналисты, едва увидев его манеру езды, прозвали новичка Русской петардой. Берцуллони тоже сразу оценил потенциал Егора и называл его про себя Русской чумой — ему совсем не нужны были конкуренты со стороны, хотя в национальных командах давно уже все перемешалось: немцы выступали за англичан, финны за немцев, итальянцы за французов. Не то чтобы Берцуллони был конкретно против конкретного русского, просто у него уже был фаворит — Хейтель, которого он раскручивал, в которого вложил собственные деньги и на которого делал ставку. А русский, что ж… Это всего лишь русский. Да> он талантлив, надо быть слепым, чтобы этого не видеть. Но сможет ли этот русский, этот Каляш, стать настоящим гонщиком, способным выстоять целый сезон. И сколько времени и сил на него должно уйти — Берцуллони не знал. Зато знал твердо, что времени у него самого может и не быть. Очень может статься, что прибытие Каляша — сигнал о начале кардинальных перемен в команде. А раз так, он, ведущий менеджер и бывший владелец «Маньярди», должен использовать отпущенное ему время с пользой для команды, то бишь для себя, а не для какого-то там русского, пусть и фантастически одаренного. А дальше… Дальше посмотрим…