— Да. Мы с ней поругались, и я влепил ей пощёчину. — Это было неправдой, но рассказывать всё как есть было слишком долгим занятием. Ведь он действительно хотел ударить Элю, хотя и сдержался, — но Максиму всё равно было стыдно за это.
— Что? Ты Элю ударил? — со злостью в голосе переспросила Лилия.
— А что, тебе можно, а мне нельзя?
— Да я же за неё беспокоюсь! Она же глупая, как я не знаю кто! Нигде не учится, не работает, ничего не хочет, только и знает, что целый день жрёт и в игрушки играет.
— Она же вроде где-то учится…
— Это она тебе сказала?
— Да.
— А ты и поверил. Ты всему веришь, что девочки говорят?
— Давай не будем о грустном. Где вот теперь её искать — твои соображения?
— Если она сбежала от нас обоих, то она может быть где угодно. Понимаешь, где угодно. У неё было мужиков пятьдесят, а баб я даже не считала. Она просто может пойти к любому из тех, с кем у неё когда-то что-то было. Что ты хотел ей передать?
— Вот, — Максим положил на табурет коробочку. — Вместо её “кирпича”.
Лилия вынула из коробочки и долго вертела в руках новенький чёрный телефон-раскладушку, который Максим купил по дороге в круглосуточном салоне связи. Молодой менеджер с голым черепом долго и манерно рассказывал о достоинствах этой модели, а Максим всё пытался вспомнить, где ж он видел этого дяденьку. Потом вспомнил: “тоненькая прослойка” — и даже улыбнулся.
— И в честь чего такие подарки? — Кажется, телефон понравился Лилии. — Расплата за две ночи любви?
— Нет. Она подарила мне гораздо большее. Настроение. Мне было с ней хорошо, а мне мало с кем бывает хорошо.
— Странный ты.
— А ты?
— И я.
— Это ты рисовала? — Максим подобрал ближайший рисунок, где среди елей нежно лобзались две худеньких принцессы.
— Да.
— Дай угадаю: справа ты, слева — Элька?
— Наоборот. Видишь: у этой девушки тёмные волосы и сверху пятнышко.
— Ага, действительно, — кивнул Максим, присмотревшись. — Вот я вам завидую.
— Кому?
— Тем, кто может после себя что-то оставить. Художникам. Или, например, музыкантам и писателям. Был бы я художником — написал бы свою последнюю картину. Или писателем — написал бы последнюю книгу.
— А ты что, уже умирать собрался?
— Я чисто теоретически. Вдруг мне захочется покончить с собой — а мне и оставить-то после себя нечего…
— А ты знаешь, почему творческие люди кончают с собой?
— Ну, по-всякому. От несчастной любви. Или от всяких других невзгод.
— Нет, Максим. От несчастной любви и от “всяких других невзгод”, как ты выразился, им только лучше пишется. А вот когда понимаешь, что уже ничего не можешь создать, а можешь только повторять уже написанное, — это страшно. Вот тогда руки сами тянутся к лезвию.