Юля обвила руками мою шею и внезапно крепко поцеловала в губы. Это был долгий и нежный поцелуй, напоенный ароматом ее рта, ее языка, ее молодого и гибкого тела.
Человек — не машина. И не автомат для принятия правильных взвешенных решений.
У меня хватило сил и здравого смысла оторваться от Юли и сказать, что нужно хотя бы закрыть дверь. Она молча смотрела на меня и ничего не отвечала. Я встал, подошел к двери кабинета. Перевернул несколько раз ключ в замке. А когда обернулся, Юля уже успела снять с себя блузку.
Она осталась в лифчике и юбке, туго охватывающей ее бедра. Глаза ее, не отрываясь, смотрели на меня, как бы говоря: «Гляди, гляди на меня. Вот какая я молодая и свежая. И люблю тебя, и хочу тебе принадлежать»…
Потом, когда Юля ушла, я остался один на один с собой и меня не покидала мысль о том, что мы оба совершили подлость. Не следовало мне этого делать. Ведь с Людмилой нас связывало несколько лет взаимной страсти. И переспать с ее взрослой дочкой — это был совершенно незаслуженный удар с моей стороны.
Хотя, конечно Юля сама проявила настойчивость. Тут же я подумал о том, что по напористости и целеустремленности в страсти дочка не уступает матери и в этом отношении пошла вся в нее. Людмила ведь тоже не особенно скромничала и церемонилась, когда добивалась меня…
«Что ж, в конце концов, Юля — ее дочь, — меланхолично подумал я. — Наверное, они как-нибудь сами разберутся». Одного только я категорически не хотел. Я не хотел жить с обеими одновременно. То есть устраивать постыдный и запутанный клубок. Не хотел лгать и выкручиваться. Ситуация должна была получить какое-то развитие.
Вместе с тем я вдруг понял, что Юля была права, и что с ней мне будет гораздо лучше, чем с Людмилой. Может быть, за несколько лет, что мы жили с Людмилой, я просто слишком привык к ней. Но теперь, после нашей близости с Юлей, я был потрясен. Ведь она была как бы Людмила в юности. То же страстное и ненасытное тело, только не тронутое годами, не отяжелевшее, не отягощенное бременем физиологических воспоминаний…
Та же страстность, тот же напор… И раздувающиеся ноздри в минуту близости — все это было внове, все это волновало меня.
Людмила отдавалась мне, как взрослая женщина — со слезами страсти, с тяжелым дыханием взрослой женщины. После близости она приводила себя в порядок, разглаживала выступившие на лице красные пятна…
Дочь же была как птичка — легкая, подвижная. Она тоже вскрикивала, билась в экстазе, но это было несколько по-иному. Может быть, и Людмила была такой же в юности.
«В каком-то смысле я вовсе не изменяю Людмиле, — подумал я. — Для них обеих это, конечно, имеет значение, а для меня — почти нет. Просто мне посчастливилось обладать женщиной в годы ее зрелости, а потом — в годы ее юности».