Я стоял на площадке, смотрел на Костю, на водку и не знал, что сказать. Тут и говорить было нечего. И так все ясно. Шесть месяцев. В каждом месяце по тридцать дней. Всего сто восемьдесят дней. А вокруг — этот грязный, зассаный подъезд и полбутылки водки. Пиздец. Я молчал. Не мог ничего сказать. Прошло что-то около минуты. Гвоздь старался не плакать при мне и усиленно тер лицо грязным рукавом.
— К-Короче, Жека, вот такие дела у меня — сказал он трясущимся голосом. — Такие дела. И непонятно что теперь делать…
— А это все точно? — стараясь сделать голос ровнее, спросил я.
— Да хуй его знает. Может, точно, а может — и нет. Вроде, опытная врачиха. Все перепроверила. Все как надо. Просто так ведь не стали бы такое говорить, правильно?
— Да, непонятно — слабо попытался возразить я. — У нас, знаешь, эти врачи ошибаться запросто могут. Перепутали карточки, или еще что. Ну, бывает такое, знаешь. Ошиблись люди…
— Бывает-бывает. Может, с другими и бывает. А со мной — вряд ли. Тут все — пиздец! Точняк. Сто процентов. Ты бы видел лицо этой медсеструхи — извиняется как будто, понимаешь? Не надеется, а извиняется… Я — то понимаю, что она не виновата, и больница не виновата. И вообще никто не виноват, кроме меня. Но, знаешь, от этого нихуя не легче.
— Ага — глупо сказал я. — Ага… — И замолчал.
Слова тут вообще неуместны. Лучше молчать. Гвоздь вроде оправился от слез, взял водку и разлил в два стакана. Чуть выше ватерлинии.
— Давай, Жека. Выпей со мной невпадлу!
— Давай-давай, Костян. Ты че… Конечно я с тобой выпью… — попытался сказать я.
Мы выпили не чокаясь. Водка была теплая и очень горькая. Я разломил бутерброд пополам и протянул Косте. Занюхал рукавом. От рукава пахло не очень, как и от водки. Я прокашлялся и достал сигарету. Глаза уже привыкли к темноте. Водка начинала действовать.
Казалось, что подъезд превратился в пустынную комнату, а мы — серые крысы. Откуда-то сверху доносились хлопки дверей и приглушенные голоса жильцов. Дом жил своей жизнью — мы своей. Костян замахнул рюмку и помотал головой, сдерживая очередную порцию слез.
— Вот так, Жека, вот так. Теперь и не знаю, что делать. Шесть месяцев, а столько успеть всего надо — криво ухмыльнулся он. — А ведь если подумать, это нечестно, что я не доживу до шестнадцати! Всего лишь шестнадцать лет… Чертовы шестнадцать лет!
— Костян, успокойся… Дружище…
— Шестнадцать… — не слушая меня, бормотал он. — Вот что я никак не могу понять — почему я!!? Вроде, не такой уж я и плохой… Не слишком хороший, но есть и хуже… Гораздо хуже… Ты этих, со двора возьми, что они такого не сделали, что я сделал, а? Я родителей своих уважаю, в школу нормальную хожу… Никогда никого сильно не подставлял, не обижал… Я вообще, блядь, добрый на самом деле! — несильно ударил он кулаком об стену — А тут — шестнадцать лет и все. Точка.