Они встречались, гуляли, были в общих московских домах, читали стихи, и сегодня трудно переоценить значение этих встреч.
Однажды где-то на литературных «посиделках» Тарковский прочитал свои стихи:
«Стол накрыт на шестерых —
Розы да хрусталь…
А среди гостей моих —
Горе да печаль…»
Марина Ивановна ответила Тарковскому стихами, написанными 6 марта 1941 года:
««Я стол накрыл на шестерых…»
Все повторяю первый стих
И все переправляю слово:
— «Я стол накрыл на шестерых»
Ты одного забыл — седьмого.
Невесело Вам вшестером,
На лицах — дождевые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть… седьмую».
Стихотворение заканчивается строками:
«…Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг — и все же укоряю:
— Ты, стол накрывший на шесть душ,
Меня не посадивший с краю».
Все та же таинственность жизни: стихи к Арсению были последними стихами Марины.
Как часто мы путаем реальности и степень их значительности. «Для меня в жизни прежде всего работа и семья, все остальное — от избытка сил», — призналась Цветаева однажды литературоведу и своему приятелю Тагеру.
Смерть Марины Ивановны в Елабуге (где в эвакуации жила семья и мать Арсения Александровича) по силе и глубине удара была равна событиям войны, ее трагедиям. Их отношения, неповторимая личность, отчаяние последних дней жизни вонзились в сердце поэта навсегда.
Цветаевой он посвятил два цикла: «Памяти Марины Цветаевой» — шесть стихов, «Чистопольская тетрадь» — десять — и еще одно стихотворение. В этом его ответ. Поэту по-настоящему близки только поэзия и поэты. Он знает их другим чувством и другим измерением сознания. Древний из глубин стон-плач.
«Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина,
Поешь, Марина, мне крылом грозишь, Марина,
Как трубы ангелов над городом поют,
И только горечью своей неисцелимой
Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный Суд».
«Зову — не отзывается, крепко спит Марина.
Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина» —
это в ноябре 1941 года.
И через двадцать два года, в 1963, году крик отчаяния, страсть не теряет напряженности. Читать такие стихи трудно, они вовлекают тебя в свою глубину, в библейскую интимность.
«Не первородству, —
Я отдам
Свое, чтобы тебе по праву
На лишний день вручили там,
В земле, — твою земную славу…»
Только земные страсти конечны. Такая поэтическая боль, видимо, никогда.
Арсений рвался на фронт. Патриотизм Тарковских, никогда не был публичной риторикой. Но война — это другое. Это открыто. Это долг перед Родиной, защита достоинства земли и дома. И редкие для него по открытости чувств стихи:
«Русь моя, Россия, дом, земля и матерь,