реть, чем жить сиротой. Только об одном молю я Небо - чтобы оно смилостивилось над нами и чтобы мы поскорее возродились в едином лотосе27 с нашей матушкой".
После этих слов в свитке был, как подобает, указан год и день, а следом шли два пятистишия:
Только взгляну
И льются слезы.
О, этот изукрашенный ларец!..
Ни отца, ни матушки
Нет больше у меня.
О, этот изукрашенный ларец!
В нем все, что осталось
От прекрасного лика,
От черных волос...
Как же мне теперь жить?
Едва дочитав эти стихи до конца, преподобный Мёхо заплакал, укрыв лицо рукавом своей рясы. А уж о тех, кто заполнил храм, и говорить не приходится: все - и высокородные и худородные, властители и подданные, монахи и миряне, мужчины и женщины - увлажнили слезами полы своих одежд. Были и такие, кого увиденное и услышанное побуждало сей же миг отрезать волосы и передать их вместе с мечом преподобному Мёхо в знак готовности принять послушание. Даже женщины остригали свои длинные волосы и обращались помыслами к спасению. Не счесть всех тех, кто решил в тот день отречься от мира.
Представьте себе, что творилось у меня на сердце. Я пришел сюда лишь затем, чтобы послушать проповедь, и вот, незаметно для самого себя, снова оказался в плену уз, которые некогда разорвал. В исступлении, знакомом разве только воину, который, не щадя жизни, готов схватиться на поле брани с тысячей, с десятью тысячами всадников, я со всех ног бросился прочь. Для этого мне потребовалось куда больше решимости, чем шесть лет назад, когда я покинул свой дом.
Долго брел я, не разбирая пути, пока наконец не присел под деревом отдохнуть. Стал я думать, как жить дальше. Можно было бы искать просветления
в молчаливом созерцании, однако этот путь я для себя отверг. И тогда вспомнил я о священной горе Коя, где погрузился в нирвану Кобо-дайси, где чтут многих будд и бодхисаттв. Лучшего места не найти, решил я, и задумал отправиться на гору Коя, построить из хвороста шалаш вблизи главного святилища и предаться там умерщвлению плоти.
Поселившись здесь, я отринул все прочие помыслы, забыл себя, забыл людей, забыл дом и близких. Днем и ночью я только и знал, что в одиночестве читать молитвы. До нынешнего дня я ни разу за многие месяцы ни с кем не перемолвился словом.
Минувшей весной в этих краях побывал один человек из Кавати. От него кто-то из здешней братии узнал, будто Кусуноки, прослышав о судьбе моих детей, сжалился над ними, взял моего шестилетнего сына под свою опеку и назначил наследником поместья Синодзаки. А дочь, если верить молве, постриглась в монахини. От этих известий у меня полегчало на сердце.