Началось самое непредвиденное: я заболел гриппом. Температура, наверняка, доходила до 39 градусов по Цельсию. Да кто ее будет измерять? Кто возит с собой градусники в южные моря?! Хорошо еще, что в большой гостинице, куда Гила добралась по пляжу минут за сорок, был киоск, где продавались жаропонижающие средства (талинол, эдвил). Я целыми днями валялся в постели, одолеваемый головной болью, кашлем, ломотой в суставах и ужасающей слабостью. Когда лекарства действовали, озноб отпускал, я покрывался испариной и обессиленный лежал пластом под простыней. В минуты некоторого улучшения удавалось мне прочитать два-три абзаца из мемуаров киносценариста Х, напечатанных в последнем номере «Ньюйоркера». Или я высовывал голову из окна и дышал. Сквозь проем между манговыми деревьями, окружавшими отель, я видел океан, кусок пляжа с пристанью и веранду бара. Океан бороздили катера, катамараны и яхты с разноцветными парусами. Чернокожие парни катали курортников на огромных желтых надувных бананах. Иногда мне доставался кадр, в котором покачивался купол парашюта. Его тащил на шелковом тросе неутомимый катерок. Или проплывала фигура парашютиста, болтающего ногами, просунутыми в детское креслице. Я ловил мимолетные кадры островного веселья и сваливался в постель, чтобы ждать как неизбежную принадлежность самого себя приступ жестокого озноба, слабости, головной боли. Потом — талинол с эдвилом, проливной пот, неутолимая жажда с полным отвращением к еде и недолгая полоска облегчения. Иногда я спускался вниз. В баре отеля с утра по поздней ночи бушевала все та же компания центральноевпопейцев. Это были крепкие молодые люди, лет тридцати — тридцати пяти. Наверняка, инженеры из какой-нибудь фирмы или клерки из банка во Франкфурте, Вене или Нюренберге, зрелые активные мужчины, которые решили провести отпуск холостяцкой компанией на тропическом острове Ямайка. Они поглощали полные тарелки сосисок с макаронами и выпивали пивные кружки кофе, потом выхлебывали несколько таких же гигантских кружек пива, гулко прихлопывали ладонями деньги за полученную еду и смачно шлепали (кому подвернется) Марту по задиристому заду в коротеньких шелковых шортиках/юбке. Трудно сейчас отделить реальность того, что я наблюдал и того, что воображал в состоянии лихорадки или последующей безумной слабости. Но гортанные голоса, лошадиный хохот и затрещины по доскам стола — это уж точно! Иногда веранду пересекал, ковыляя, старик Лурье. Чаще же, (да целый день!) там вертелась Марта, разнося еду и дринки обитателям нашего отеля или случайно заглянувшим прохожим. Так что в промежутках между приступами болезни я вдоволь насмотрелся не столь уж интимных проявлений физической симпатии посетителей бара к Марте. Особенно выделялся среди группы центральноевропейцев молодой господин, предпочитавший появляться на веранде бара в узких черных плавках. Он демонстрировал свое тело анатомически высокоразвитого самца. Было что демонстрировать: шары грудных мышц, бугры рук и ног, жернова шеи. Весь он был метафорой культуризма: от сплющенного лба над смеющимися щеками, волосатым туловищем и узкими, как плавки, усиками — до мускула, распиравшего черные плавки. Я назвал его Адиком. Он был весельчаком и щедрым малым. Я видел, как он обрисовывал круговым движением руки всю их компанию подбежавшей на его зов Марте, и она притаскивала полдюжины кружек пенящегося, как океанский прибой, пива. Теперь, по прошествии стольких лет, я осознаю, что увидел многое из жизни отеля, хотя и находился из — за болезни не в лучшей форме, да и наблюдал отрывочно.