— Чепуха! Ну какой вы воспитатель для молоденькой девушки, Адам Зелле?
— Я имею право, — неуверенно проговорил бедный мой папа. — Я имею право.
Очень мучительно видеть, как унижают взрослого человека. Это ужасное и вредное зрелище.
Попрощавшись со мной, папа повернул меня в сторону, уткнулся в плечо подбородком и обнял за талию.
— А ты не такая уж и страшненькая, детка моя, Герши, — заговорил он, переходя на просторечие. — О тебе в пивных языки чешут, а тебе и шестнадцати нет. И то правда, боюсь я взять тебя к себе. Бабушка даст тебе хорошее приданое, девочка ты славная, скоро замуж выскочишь. Тогда уж никто не помешает мне стать дедом собственных внуков. Разве не так?
Я даже не заплакала. Что толку?
Бабушка меня не любила, хотя относилась ко мне лучше, чем к мальчикам, которых обожала. Когда мы с ней встречались, я покрывалась гусиной кожей. И поныне, когда я вспоминаю свою бабушку, то ногти впиваются мне в ладони. Очень неприятно жить под одной крышей с человеком, который тебя недолюбливает. Неприятно и обидно.
Единственным моим желанием было ходить в школу. Я думала, что образование даст мне возможность прокормить себя.
Бабушка выбрала для меня лучшую и самую дорогую школу в Лейдене. Возможно, она испытывала чувство вины передо мною из-за того, что не переносила меня и желала выпроводить из дома. Успев забыть почти все, что прежде знала, я провалилась на вступительных экзаменах и насилу устояла перед желанием утопиться в соседнем канале. Но бабушка услала меня к тетушке и дяде в Снеек и наняла мне репетитора.
Решив непременно поступить в школу на сей раз, я сидела над учебниками по восемь — десять часов в сутки, не считая трех часов, в течение которых местный учитель «натаскивал» меня. Впрочем, Снеек и унылую, однообразную равнину, оживляемую стадами коров, я ненавидела, как ненавидела и тамошний сырой климат. Тетушка не разрешала мне ходить на прогулку в город, где под вечер у гостиницы «Вийнберг» играл оркестр и группы молодых людей и девушек чинно прохаживались по улице, разглядывая друг друга. Зато заставляла меня ходить каждое утро в церковь, даже если накануне я допоздна засиживалась за учебниками. Дядя же был ко мне безразличен и, думаю, даже не знал, что я нахожусь у него в доме.
Поскольку любить меня было некому, я сама любила себя и называла «милой Герши» и «бедной Герши». Драматизируя свое одиночество, стала бледной, запустила волосы, которые свисали теперь сальными косицами вдоль щек. Когда явилась на экзаменационную комиссию, то представляла собою жалкое зрелище.