Помню, в один тихий зимний день мы отправились на лыжах в лес и долго бродили по лесу взад и вперед, любуясь на зимние картины. Зимою лес тоже красив, хотя, конечно, не так, как летом, когда он, пропитанный запахом цветов, весь утопает в зелени. Теперь он был усыпан снегом, занесен высокими сугробами и стоял тихо, неподвижно, словно застыл под холодным зимним небом. Только ветер порой, проносясь по лесу, глухо шумел в темных ветвях елей. Солнце яркое, но не греющее, сияло над лесом, серебрило пушистый иней, клочьями висевший на сучьях дерев, – и весь лес в те минуты, казалось, сверкал и горел алмазами и жемчугом…
Антоша был неискусный ходок на лыжах: то одна, то другая лыжа выскальзывала у него из-под ног, и он вязнул в снегу. При спуске в овраг у меня тоже одна лыжа вырвалась из-под ноги, и я едва не клюнул носом в сугроб… Тогда мы мало думали о здоровье, полагая, что здоровья у нас – край непочатый, что нам и ввек его не истратить… Мы возвратились домой с мокрыми ногами и не подумали переменить обувь. Мне легко сошла с рук эта прогулка по лесу: я отделался насморком. А Антоша, кажется, поплатился за нее…
Правда, он уже давненько прихварывал: хватался иногда за бок, жаловался на боль в груди, был как-то невесел, сумрачен, но все-таки я боюсь, что Антоша простудился и «подбавил» себе болезни во время этого несчастная странствования по лесу с мокрыми ногами. Наверное я, конечно, не могу сказать, не знаю: так ли это было в действительности… но мне казалось, что с той поры Антоша стал сильнее кашлять и кашлял всю зиму… С ним часто бывали лихорадки, он зябнул и любил стоять у натопленной печки.
– Антоша! Ты озяб? – спрашивал я его иногда.
– Да! Что-то холодно… – говорил он, ёжась и пожимая плечами. – Вот уже доживем до лета, уеду домой на каникулы… тогда целые дни буду лежать на солнышке и греться.
Но он, бедняга, не дожил до теплого летнего солнышка и не погрелся в его лучах. Он все зябнул, а между тем на щеках его пятнами выступал горячий румянец и его большие впалые глаза блестели и смотрели, казалось, откуда-то издалека, как будто из другого мира. Он страшно похудел, грудь впала, руки сделались как плети; он слегка горбился и весь как-то опустился, словно ему было тяжело носить свое исхудалое тело. Особенно мучил его кашель. Он кашлял не так, как все; мы иногда кашляли, простудившись… Антоша кашлял не громко, но сухо, отрывисто и кашлял поминутно. Неприятный кашель! Я как будто и теперь еще слышу его…
В конце зимы Антон Попов ушел в больницу. Я, разумеется, каждый день навещал его, носил ему книги и подолгу просиживал у него, рассказывая наши классные и пансионские новости. Мне иной раз казалось, что он слушал меня без особенного интереса. В последний раз, помнится, я принес ему «Записки Пиквикского клуба», думая, что эта книга развлечет, рассеет его; но Антоша читал ее как-то вяло и лениво. Все то, что прежде занимало его, теперь как будто отошло на задний план. Сам он говорил очень мало, начинал и не договаривал, ссылаясь на то, что ему тяжело говорить, и все больше слушал меня с закрытыми глазами… Впрочем, слушал ли? – Бог весть…