Я живо помню тот вечер, когда познакомился с ним…
Это было на другой день по моем поступлении в гимназию.
Мальчики бегали по рекреационной зале, скакали через скамьи и столы, кричали, шумели, боролись, а я стоял за круглой железной печкой, прижавшись в уголок, и грустно смотрел в окно. Хмурые облака ползли по небу и только в одном месте, невысоко над землей, виден был небольшой клочок темной лазури, откуда ярко светила единственная звездочка. Я представил себе, как тихо и мирно теперь проходит вечер в моем родном деревенском доме; как голые деревья, запушенные снегом, заглядывают из сада в низкие окна столовой; как мама, может быть, теперь вспоминает обо мне, – и горько, горько заплакал…
Вдруг чья-то рука легла мне на плечо. Я оглянулся.
Потом в жизни я видал много красивых мужских лиц – блондинов и брюнетов, мальчиков, юношей и людей взрослых, но не было для меня на свете лучше, краше лица Антона Попова. Я так живо помню его, как будто он и теперь еще стоит передо мной и смотрит на меня своими кроткими голубыми глазами… Когда я впервые познакомился с ним, он был мальчик моих лет (то есть лет 12 или 13), среднего роста, довольно сильный, крепкий, коренастый. Иные говорили, что у него нос – «луковицей» и толстая губы; но я этого не находил… На щеках его часто играл легкий румянец. Его улыбка была очень приятна. Особенно же мне нравились его глаза – такие чистые, такие славные, как будто в них отражалось ясное майское небо.
Никогда ни с кем я не был так дружен, как с Антошей. Мы жили душа в душу и так крепко любили друг друга, как не часто любят друг друга даже родные братья.
Мы обещали всегда говорить друг другу сущую правду и верить друг другу во всем, в каждом слове; секретов и тайн между нами не полагалось; мы делились горем и радостью, думами и мечтами – так же точно, как делились книгами, тетрадями и классными заметками; в классе, в критические минуты, мы осторожно подсказывали друг другу; если один за что-нибудь оставался без обеда, другой старался, каким бы то ни было образом, накормить его остатками своей порции; между нами был заключен оборонительный союз… Все эти условия нашей дружбы, конечно, не были записаны на бумаге и никогда не высказывались в таком строгом порядке, в каком я перечислил их теперь; но они уже сами собой вытекали из наших понятий о дружбе. У друзей все должно быть общее: «что мое – твое, что твое – мое!» Изменить другу считалось позором; лишиться друга было великим горем…
В классе и в рекреационной зале мы сидели рядом; рядом же стояли в спальне и наши койки. Мы были в полном смысле – неразлучники. На правой руке, немного ниже локтя, мы выжгли у себя на коже ляписом по одному продолговатому кресту, наподобие могильного креста, – и этот рисунок должен был означать, что дружба наша «до гроба».
