– Действительно, ты прав! Чувство должно быть свободно, а мы его часто держим в рабстве и, вместо того чтобы сказать надоевшей любовнице: «Оставь меня», говорим ей по – прежнему о любви из глупого страха или сожаления.
– И в результате – нелепость! – убежденно сказал Краюхин. – Не стесняйся сам и не стесняй другого!
– Золотые слова! – подхватил Анохов и вздохнул с облегчением. – Ах, Жорж! – сказал он в порыве откровенности. – Я переживал это рабство чувства и только вот теперь сбросил с себя его цепи…
– По этому случаю выпьем! – засмеялся Краюхин и постучал стаканом по бутылке. – Еще бутылку! – сказал он лакею, отдавая ему пустую.
– Выпьем! – ответил Анохов. – А через три дня твой коллега dahin {Далеко (нем.).}!
– Куда же?
– В Питер! А там? Как устроюсь! Иначе, брат, мне не отыграться от…
– Можаихи, – цинично заметил Краюхин.
– Ну ее к черту! – грубо ответил Анохов.
«Убийца Дерунова найден и арестован». На другой день это известие было напечатано в местных газетах, но городские кумушки, опережавшие любого репортера, называли уже убийцу по имени.
– Слышали? – спрашивал один служащий в канцелярии другого.
– Слышал, – отвечал другой, и тогда спросивший тотчас отворачивался с недовольной миною, поджидая другого, менее сведущего.
– Слышали? – спрашивал он этого другого.
– Ничего, а что случилось?
Лицо вопрошавшего озарялось самодовольством, и он с видом человека, извещенного лично председателем суда, сообщал:
– Наш‑то тихоня, Захаров, арестован! Оказывается, он Дерунова‑то убил!
– Не может быть?!
Изловивший слушателя приходил в восторг. Он начинал оживленно рассказывать, возвышал голос, изменял его, махал руками и чуть не в лицах изображал сцены убийства, ареста, допроса и проч. Вокруг него собиралась кучка любопытных, и даже сторож, отойдя от вешалки, слушал вполуха.
Авдотья Павловна Колкунова, дымя папиросою, полулежала в позе отдыхающей у ручья нимфы и говорила своей дочери:
– Я всегда чувствовала, что он разбойник. Недаром мы ненавидели друг друга. Но не плачь, все к лучшему! Его отошлют на каторгу, и ты свободна… Мы уедем в Петербург и там…
– Но скандал, мамаша, – всхлипывая, отвечала Екатерина Егоровна, – меня звали к следователю и такое спрашивали… а потом то же будет и на суде.
Обольстительная полковница загасила папиросу и снисходительно улыбнулась.
– Дурочка ты моя! – сказала она. – Да ведь тебе теперь известность‑то какая! Чего бы не дала любая из нас, чтобы из‑за нее другого зарезали!
Екатерина Егоровна выдавила улыбку.
– Самоубийство и то возвышает женщину в глазах мужчин, а тут – на тебе! Понятно, – продолжала мамаша, – здешнее общество вознегодует, пожалуй, отвернется от нас, закроет двери, но только из зависти! А нам наплевать. Да пожелай ты теперь – ты всех мужей отобьешь, глупая! А она плачет.