- Где? - спросила Катя с вызовом, выставив упертые в бока руки. Что-то нарочито картинное было в этой позе, и он по режиссерской привычке стукнул ее по руке. Маленький кулачок соскользнул с бедра, но она снова воздвигла его на место.
- Где? Ты уже выбрал место?
- Сними руки.
- Нет! Где?
- Вон в том углу. Я сказал - убери руки.
- Как хочу, так и стою. Я не на сцене. Нет там никакого угла.
- Есть. Пошлячка.
- Трус. Я переставлю здесь все стенки. - Она зашлепала босыми ногами, и именно эти шлепки придавали ей уверенность. - Все будет не так! Эту стену мы уберем, здесь будет большой зал. А здесь, - ее голос исчез за поворотом, будут три спальни. Нет, три, а не две. Потому что три. Эти стенки мы поменяем местами, вход будет оттуда. И две спальни будут между собой сообщаться. Поэтому вместо короткой стены поставим вон ту длинную. Нет, еще длиннее... А здесь оставим сплошной коридор. Вот так, понимаешь? А дальше нам стена не нужна. Там все расширяется - шире, шире, до тех дальних окон, где дверь в лоджию. Вот видишь, тебе совершенно негде помереть.
- А в кабинете?
- Там нет кабинета. Там моя гардеробная.
- Без окон?
- А кабинет без окон тебя устраивает?
- Мне уже все равно.
- Как в могиле, да? Я не дам тебе помереть. Не дам! Слышишь?
Она, кажется, искренне этого хотела. Заклинание показалось если не убедительным, то решительным.
- И что ты будешь хранить в таком длинном шкафу? Платья?
- Любовников.
- Замолчи, - отрезал он, но уже примирительно.
- Не буду молчать.
Они помолчали.
- А как же я?
- Как знаешь. Я за тебя вообще не выйду.
- А я тебя и не беру.
- Тогда я пошла.
И она пошла от него на прямых враскачку ногах. Он нырнул вперед и перехватил ее у двери.
- Ну, иди-иди...
И, обхватив ее сзади, ощутил каждую клеточку гибельно гладкой кожи.
Похолодало. На голубые айсберги стен наплыли лиловые сумерки.
- Пусти, я пропущу закат.
И она выскользнула в лоджию.
Игра с Катей забавляла его, как и всякая игра. Он знал, что может взять любую фактуру, любой приглянувшийся ему характер, да просто первую попавшуюся на глаза болванку и, обтесав ее, заострив, расцветив по-своему, внедрить в совсем не свойственное ей пространство и тем самым выделить ее, приподнять над собой, заставить служить иной, ему одному видимой цели.
Он видел не то, на что смотрел, а то, что ему было нужно. Снятая с жизни отливка не оставалась сама по себе, а подлежала переплавке в иную форму, в своего рода шифровку реальности. И только тогда шла в дело. Но и это не избавляло от ошибок. И часто приходилось продвигаться наугад, как по минному полю.