— Прощу тебя, Эбони, на улице холодно. Впусти меня. Или ты не одна? — резко закончил он.
Некоторое время стояло напряженное молчание, потом послышался жужжащий звук, показывающий, что она открыла дверь. Алан вновь испытал отвращение к самому себе — на сей раз из-за чувства облегчения, которое при этом наступило, не говоря уже о приливе желания, мгновенно охватившего все тело. Его наполнило то ощущение возбуждения, которое она умела вызывать безо всяких видимых усилий со своей стороны. В такие моменты он не мог смотреть на нее, не испытывая горячего нетерпения, вызывающего болезненное ощущение в паху.
Она встретила его в дверях, все еще одетая в это чертово черное платье. В ее контракте было условие, что после выступления на показе она оставляет себе демонстрационную одежду. Модельеры ничего не имели против. То, что знаменитая Эбони носила их одежду, само по себе было великолепной рекламой, к тому же стоившей не так дорого.
— Вблизи платье выглядит еще лучше, — сказал он низким от желания голосом.
Она холодно разглядывала его поверх края стакана с белым вином, который держала в руках.
— Так ты все-таки был сегодня там, — небрежно заметила она и, повернувшись, пошла по отделанному кафелем фойе в гостиную. Алану ничего не оставалось, как войти, закрыть за собой дверь и последовать за ней в великолепно обставленную квартиру.
Он оглядел холл и поразился, какого эффекта смогла она добиться таким минимальным количеством мебели. Служил ли выбранный ею белый цвет только фоном для ее любимого цвета одежды или это была хладнокровная издевка над тем, что обычно символизирует белизна? Он не был уверен, какое из предположений соответствует истине. С ней он вообще ни в чем не был уверен.
Эбони сбросила туфли и свернулась калачиком на одном из мягких белых кожаных диванов, окружавших искусственный камин, в котором бесшумно горел газ, придавая ее великолепным волосам иссиня-черный отблеск, а лицу теплый медовый оттенок. Должно быть, она смыла с него эту мертвенно-белую косметику, подумал он, жадным взглядом скользя по ее телу. Однако рот оставался красным. Красным и пухлым.
Алан сглотнул.
Устроившись поудобнее, Эбони безразлично взглянула на него через плечо.
— Налей себе вина, — предложила она, махнув рукой с красным маникюром в сторону кухни. — Бутылка в холодильнике.
— Спасибо, не надо, — холодно ответил он, разозлившись на то, как она всегда умела поставить его в чертовски неловкое положение.
Женщина молча выпила остаток вина, поставила стакан на мраморный кофейный столик и тихо вздохнула.