— Сэр, ваш абонент по-прежнему не…
— Алло? — запыхавшийся голос Эла.
— Прошу, — строго сказала оператор.
— Эл, это Джек Торранс.
— Джекки! — Неподдельная радость. — Как дела?
— Неплохо. Я звоню просто сказать спасибо. Меня взяли на эту работу, лучше и быть не может. Если, запертый снегом на всю зиму, я не сумею закончить пьесу, значит, мне ее не закончить никогда.
— Закончишь.
— Как ты?
— Сухой, — ответил Эл. — Ты?
— Как осенний лист.
— Сильно тянет?
— Каждый Божий день.
Эл рассмеялся:
— Это нам знакомо. Не понимаю, как ты не взялся за старое после этого Хэтфилда, Джек. Это было выше моего понимания.
— Что поделаешь, сам себе подгадил.
— А, черт. К весне я соберу Совет. Эффинджер уже говорит, что, может, они слишком поторопились. А если из пьесы что-нибудь получится…
— Да. Слушай-ка, Эл, у меня там в машине мальчуган. Похоже, он забеспокоился.
— Конечно. Понял. Хорошей зимы, Джек. Рад был помочь.
— Еще раз спасибо, Эл. — Он повесил трубку, закрыл глаза, стоя в душной кабине, и опять увидел, как машина сминает велосипед, как подпрыгивает и ныряет фонарик. В газете на следующий день появилась заметочка — пустяковая, просто заполнившая пустое место, — но владельца велосипеда не назвали. Почему велик валялся там ночью, навсегда останется для них тайной, и возможно, так и должно быть.
Он вернулся к машине и сунул Дэнни слегка подтаявшую «Бэби Рут».
— Пап.
— Что, док?
Дэнни помедлил, глядя в отсутствующее лицо отца.
— Пока я ждал, когда ты вернешься из отеля, мне приснился плохой сон. Помнишь? Когда я заснул?
— Угу.
Но толку не было. Папа думал о чем-то другом, не о Дэнни. Он снова думал про Плохой Поступок.
(мне приснилось, что ты сделал мне больно, папа)
— Что же тебе приснилось, док?
— Ничего, — сказал Дэнни. Когда они выезжали со стоянки, он сунул карты обратно в «бардачок».
— Точно?
— Ага.
Джек с легким беспокойством взглянул на сына и вернулся мыслями к пьесе.
Кончив заниматься любовью, ее мужчина уснул рядом с ней.
Ее мужчина.
Она чуть улыбнулась в темноте. Его семя теплой медленной струйкой еще стекало меж ее слегка разведенных бедер. Улыбка вышла и полной жалости, и довольной одновременно, потому что понятие ее мужчина включало в себя сотню различных чувств. Каждое из них, рассмотренное отдельно, вызывало недоумение. Вместе, в плывущей ко сну темноте, они напоминали далекий блюз, звучащий почти в пустынном ночном клубе — грустный, но приятный.
Я люблю тебя, милый, ты знаешь,
да что толку, не легче ничуть:
взять в любовницы — ты не желаешь,
в собачонки сама не хочу.
Чье это, Билли Холлидея? Или автор — кто-то более прозаический, вроде Пегги Ли? Какая разница. Грустная сентиментальная мелодия мягко звучала в голове у Венди, как будто в клубе за полчаса до закрытия играл старый музыкальный автомат — например, «Вурлитцер».