Далеко за лесом поднималось в небо густое лиловое облако, и пахло из-под облака снегом.
Какая-то еле слышная мелодия, как поздняя осенняя паутинка, висела над поляной, прозрачная и тоже невесомая. Мужчина и женщина явно вслушивались в эту мелодию, потому что порою прекращали работу, складывали руки на коленях и так замирали надолго, как будто навсегда. Но потом вновь принимались обирать грибы и только изредка поглядывали друг на друга.
И, внимательно всмотревшись в осенние фигурки этих прямо на глазах стареющих людей, Антон вдруг догадался, что музыка не просто висит над поляной: она, как тонкая, но бесконечно крепкая паутина или поблескивающее уплотнение воздуха, была натянута между мужчиной и женщиной.
И было что-то в этих старых людях до боли, до трепета знакомое, но такое, что признать было трудно. Вроде Антон смотрел со стороны в какой-то степени на себя, а уж движения рук, постановка плеч и головы старой женщины напоминали не то Антонину, не то ее давным-давно умершую мать.
На цыпочках, чтобы не хрустнуть неосторожно сучком, Антон удалился с поляны. Он ушел совсем. Он долго выходил к домашним мосткам своим обрывистой гористой гривой, и вдали была видна лиловая туча, из которой лиловыми шалями с белыми и длинными подвесами стелился снег. Снег засыпал далеко видневшиеся по равнине дороги, села, деревушки, и пахло снегом оттуда чисто, сухо и бодряще. Невдалеке, за обрывом, виднелся опять-таки полузнакомый чей-то домик за тесовой глухой оградой с резными тесовыми воротами. По крыше дома прыгала сорока и весело трещала языком во все стороны. Женщина в телогрейке и в кирзовых сапогах растворяла ворота. Растворила. Поднялась, немного сутулясь, на высокое крыльцо и скрылась за дверью в сенях. Вышла из сеней с большой деревянной лопатой и принялась разгребать дорожку от крыльца к воротам и от ворот вниз тропинкой к дороге. Снег был сухой, юный и рассыпчато сеялся с лопаты, раскидываемый на правую и на левую стороны. Женщина была похожа на глубоко постаревшую Антонину.
Антон вернулся к мосткам, когда Антонина уже заканчивала полоскать белье. Серебристые белые рубахи Антона она распластывала по воде, и те распластывались, потом пузырились, вздувались и сверкали на солнце. Яростно гонимые алою от холодности воды и жара работы рукой, они взбивали вокруг мостков золотистую и серебряную пену. Антонина ловко выкручивала рубаху, выжимала из нее все золото и серебро воды с шумом и грохотом, а потом бережно укладывала поверх груды такого же свежего белья на мостках. Потом брала кальсоны, длинноногие, со стороны совершенно живые, но послушные, удивительно напоминающие оторванную нижнюю половину человеческого тела, и широко швыряла их с мостков. И кальсоны распластывались. Антонина хватала их за концы штанин обеими руками, встряхивала и начинала раскатывать по воде, с грохотом швырять их туда и сюда.