То, что я считала Кеннета недалеким человеком, тоже было ему на руку. Я читала ему наставления, пытаясь организовать его жизнь, но, вероятно, это было для него небольшой ценой за то, что я готовила и стирала для него, не задавая никаких вопросов, пока он занимался своими делами.
Сила моего отрицания была такой огромной, что я не могла разорвать наши взаимоотношения до тех пор, пока не получила помощи извне. Мой сын был страшно несчастен, а я не позволяла себе замечать этого. Я подбадривала его и шутила над его состоянием, и от этого он чувствовал себя еще хуже. Я также отказывалась признать перед своими знакомыми, что в нашей семье не все в порядке. Кеннет уже полгода не жил дома, а я по-прежнему никому не говорила о нашей размолвке. Это тоже тяжело отразилось на моем сыне. Ему, как и мне, приходилось хранить секрет и прятать от всех свою боль. Я ни с кем не хотела говорить об этом и ему не позволяла. Я не понимала, как отчаянно он нуждается в человеке, который выслушал бы его. Терапевт фактически заставил меня сообщить знакомым, что наш замечательный брак развалился. О, как тяжело мне было признать это! Думаю, попытка самоубийства была для Тодда его способом сказать: «Эй, вы все! С нашей семьей творится что-то неладное!»
Что ж, теперь положение немного поправилось. Мы с Тоддом все еще проходим курс терапии — вместе и по отдельности. Мы учимся разговаривать друг с другом и выражать свои чувства. Для меня придумано правило, запрещающее мне обращать в шутку любую тему, затронутую на полуторачасовой консультации. Мне трудно отказаться от своей защиты и испытывать связанные с этим чувства, но теперь я держусь гораздо лучше. Встречаясь с тем или иным мужчиной, я иногда думаю о том, что могла бы исправить разные мелочи в его жизни, но сейчас я уже хорошо знаю, до чего доводят подобные мысли. Редкие остроты по поводу жалких поползновений кому-то помочь остались единственными шутками, которые я себе позволяю. Хорошо смеяться над болезненной привычкой, а не маскировать смехом свои кровоточащие проблемы.
Сначала Конни пользовалась юмором, чтобы отвлечь себя и своих родителей от угрожающей реальности их непрочных взаимоотношений. Вооружившись очарованием и остроумием, она могла переключить их внимание на себя и таким образом хотя бы временно прекратить их ссору. Каждый раз, когда такое случалось, она чувствовала себя чем-то вроде клея, соединяющего двух противников, вместе со всей ответственностью, налагаемой этой ролью. Отношения в семье породили в ней потребность контролировать других, чтобы самой чувствовать себя надежно и спокойно, и она добивалась своей цели с помощью юмора. Она научилась быть крайне восприимчивой к малейшим проявлениям гнева и враждебности окружающих и предотвращать выражение этих чувств вовремя сказанной остротой или обезоруживающей улыбкой.