Иду в глубь парка, где никого нет. Прохожу мимо одной скамейки – поломана, мимо другой – испачкана, народ, видимо, сидел на спинке, поставив ноги на сиденье, на третьей сидит женщина. Я, как записной приставала и бонвиван, развязно спрашиваю: «Не помешаю?» и плюхаюсь рядом. Она молча пожимает плечами. И я с трудом удерживаюсь, чтобы не сказать:
– Извините, я не такой. Просто настроение препаршивое. Но к вам это не имеет ни малейшего отношения, мадам!
Опять выпендреж. Пир во время чумы. Рассматриваю ее украдкой. Бледна, рыжа, неброско одета, миловидна. Чем-то напоминает Сонечку Ивкину. В черном. Руки в веснушках сложены на коленях. Задумчива каменной задумчивостью, из которой ее не выводит ни весенний радостный день, ни мое появление.
Как ни незавидно мое положение, переключаюсь на незнакомку. Что-то в ней такое… безрадостное? Товарищ по несчастью? Украдкой взглядываю в ее сторону. Она забыла обо мне. Я уязвлен. Хорошая линия лба, носа, губ, все предельно четко, узел волос на затылке, несколько прядок выбилось и красиво падают на шею. Напоминает женские головки-виньетки в толстых книжках журнала «Вестник знанiя» за 1908, которые свалены у меня в кладовке. Альфонс Муха [7], завидев такой профиль, немедленно схватился бы за карандаш. У ее ног стоит, не замеченная мною раньше, большая дорожная сумка. Ушла из дома, оскорбленная? Приехала к любимому, а он оказался женат? Уехал? Разлюбил?
Я так пристально уставился на женщину, прикидывая, что могло ввергнуть ее в подобную каменную задумчивость, что она наконец слегка порозовела. Сначала зарумянились мочки ушей, потом вспыхнули щеки. Но держится стойко, ко мне не поворачивается. Похоже, правда, что сейчас встанет и уйдет. Что бы ей сказать такое? Что я говорил в подобных случаях лет двадцать тому назад? Механизм знакомства с печальными красивыми женщинами явно заржавел. Она все-таки поворачивается ко мне. Губы дрожат, в глазах подозрительный блеск. Сейчас расплачется. Идиот! Довел до слез несчастную брошенную женщину…
– Извините, – говорю я в ужасе, – ради бога, извините. Я понимаю, что это невежливо… но… у вас какое-то горе?
Это было, видно, последней каплей. Бедняжка не сдержала слез, и они покатились из глаз, крупные, как горох. Я зашарил по карманам в поисках платка, нашел, протянул. Она взяла. Не оттолкнула мою руку, а взяла, просто, без неуместного кокетства. Почти по-родственному. Сидела, тихо всхлипывала, а я индифферентно смотрел в сторону и думал о том, как все в мире относительно. Увидев плачущую женщину, я забыл о старлее. Почти забыл.