Сильно нашумела в свое время его схватка с французским академиком Мазоном по поводу подлинности «Слова о полку Игореве». Мазон в ней, в этой подлинности, сомневался. Гудзий неопровержимо доказал, что напрасно.
О том, как он помогал своим ученикам, устраивал их первые и не первые публикации, как опекал, спасая порой от всяческих житейских и общественных напастей, ходили легенды. Те легенды живут до сих пор. Подобные люди и тогда были редкостью, жаль, что теперь о таких вообще не слышно…
Одно то, что нас, ничем, кажется, того не заслуживших, изволили принимать в частном профессорском доме, а не в очередной полутемной, с обшарпанными казенными столами аудитории, сам этот факт отдавал, если хотите, определенным фрондерством старой академической школы по отношению к формальным уложениям тех времен. Такая приватность воспринималась как личный комплимент, как доверие, которое хотелось оправдать.
Гудзий сидел за просторным, академично тяжелым письменным столом спиной к межоконному простенку. Стол был всегда завален бумагами и книгами, а с правого края высилось нечто мраморное и лысое, типа головы Сократа, а может быть, это Сократ и был. Рядом с голым черепом и седым венчиком хозяина все вместе смотрелось безусловной метафорой как современной, так и античной мудрости.
Нашему брату участникам семинара, а собирались всегда одновременно — от третьекурсников до аспирантов, нам отводились там и сям впихнутые между этажерок с книгами глубокие кожаные кресла, а также диван размером на троих.
Полулежа за этажеркой можно было стянуть с нее новый номер журнала или только что вышедшую и подаренную автором книгу. Но книга быстро возвращалась на место, потому что происходящее вокруг было гораздо интереснее.
Время от времени личности в креслах заявляли о себе соображениями по обсуждаемой теме и неизменно бывали выслушиваемы с подчеркнутым вниманием — пусть расцветают все цветы. Только одна сидела тихо, и не приметишь. Она выступила много времени спустя, явив ко мне зависть абсолютно злобную, проистекавшую, предполагаю, от общей, так сказать, ее жизненной неустроенности. Но об этом будет повод сказать позже…
С лицевой стороны стола лицом друг к другу всегда располагались два главных семинарских говоруна, два блистательных полемиста и эрудита — аспиранты Марк Щеглов и Владимир Лакшин. Оба уже созрели тогда для большой работы, оба блеснули первыми публикациями и теперь, играя умом и, я бы даже сказал, этаким интеллектуальным артистизмом, конечно же, желали нравиться молодой аудитории, а главное, человеку за столом. Гудзий в такие моменты таял от наслаждения, не перебивал, сигаретка в мундштуке замирала около большого уха, а в мягких складках его лица с долгими губами, уложенными синусоидой, расцветала блаженная улыбка: вот, мол, какие у нас здесь молодцы! Иногда он спрашивал с искренним недоумением: «Когда вы успели столько узнать?!»