За танками густыми цепями шла пехота. Горячий ветерок от немцев принес запах спиртного. У пехотных окопов два танка остановились и тут же распустили пушистые хвосты дыма.
Машины Турецкого маневрировали, вели огонь. Справа и слева было то же самое. Неожиданно перед триплексами механика выросла растопыренная фигура комбрига, Турецкий приоткрыл люк.
— Снова тебе, голубчик, — безбровое бабье лицо подполковника улыбалось виновато, голос совсем не по-военному был отечески добр и просителен: — Бери пару машин и выходи по балке к высохшему степному пруду. Замаскируйся за греблей и жди, пока не подставят борта. Все решают минуты. Иди, голубчик, — набухшие красные веки комбрига гнали слезу.
У ручья Кленов замешкался, выбирая место посуше, чтобы не увязнуть, и Турецкий заметил, что по балке крадутся два немецких Т-IV. Оказывается, немцы тоже имели в виду балку. Двумя выстрелами Турецкий подбил оба танка: «Не будете шляться, где не нужно, сволочи!» Выскочившие экипажи срезали прямо с башни автоматными очередями.
Гребля небольшого пруда была посредине размыта на две половины. Размыта, видно, давно, несколько лет назад. Дно и берега густо Поросли бодяком, осотом, деревистой, в рост человека, полынью. По берегам млел на жаре остистый овсюг. В фиолетово-розовых и синих корзинках татарника мирно барахтались отягченные пыльцой смуглоспинные дикие пчелы и шмели. У пруда как-то даже тише было и воздух чище. Турецкий приказал поставить машины: свою — у размыва, Лысенкова — справа, присел около цветка татарника, стал следить за пчелами. От колючего цветка и пчел затеплело вдруг под сердцем. Вспомнилось, как они с мальчишками на Кубани разоряли гнезда земляных пчел, добывали облепленные землей белые пахучие и липкие комки сот или ковыряли отрухлявевшие срубы клунь, выживая оттуда злых и кусучих ос… В глаза даже резь вступила и уголки замутнели влагой, так стало жаль этого невозвратно далекого, почти нереального…
Немцы осторожничали. То ли потеряли уверенность за неделю топтания на месте, то ли считали, что торопиться некуда. За спиной погромыхивало как-то совсем непохоже на бомбежку. Справа же, в стороне Калитвы, растекалась глубокая подозрительная тишина. Еще вчера там гремело. Ночью стихло. И сейчас там тоже было тихо.
Простояли два часа. В треугольник размыва были видны выгоревшая, вся в оспинах воронок, степь и дальний фланг немцев. Стрелять по ним было бессмысленно. Ближние не виделись, слышались только резкие удары их пушек.
Неожиданно в просвете размыва показались танки. Лысенков чуть не прозевал их. Он лежал на гребле и наблюдал оттуда, как над островком нетолонной ржи вяжет петли в воздухе самка перепела, то припадая к земле, то взмывая вверх. Должно быть, выводок стережет.