И вдруг за Осколом разом вырос сильный грохот, сплошной шум, и над головами с шелестом понеслись хвостатые реактивные снаряды. В окопах присели от неожиданности. Жнивье, где были танки, вздыбилось черной стеной. Сквозь дым и пыль забушевало пламя. За спиной загремело еще раз, и огненные всплески заплясали над балкой, где накапливалась пехота.
Рыжее облако пыли от балки завернуло на окопы батальона. Внизу, в приречных левадах, вдруг ударила и зачастила кукушка. Пролетел грач, обогнул пыльное облако и завернул к лесу поверх балки.
— Скажете не знали, товарищ майор? — в чуть намеченных складках по углам рта на лице Казанцева пристыла забытая улыбка. Распрямил спину, смелее высунулся повыше.
— Сколько тебе лет, капитан? Двадцать восемь? — присадистый стариковатый комполка посуровел глазами: — Наживешься еще и после войны… Про «катюши» не знал. Считай подарком с неба.
— Хоть от бога, хоть от черта, а выручили здорово.
Ночью захоронили убитых. На могильный холмик положили консервную банку и в ней список. Сколько их уже осталось позади, этих безымянных холмиков!..
* * *
Чем ближе к Дону, тем тяжелее и безутешнее выглядела картина общего бедствия. Вместе с войсками по всем дорогам и прямо целиной брели люди, стада; паруя кипящими радиаторами, ползли тракторы, выбивались из сил взмыленные лошади. Пот разъедал глаза. От дыма пожарищ и зноя нечем было дышать. И над всем этим пеклом, прогонявшимся выхлопными газами машин, людским и скотиньим потом, покрытым пылью, ревом и хриплыми голосами, в мерцающем зноем небе безотлучно висели немецкие самолеты. Ухали тяжкие разрывы бомб, трескучим коленкором вспарывали воздух пулеметы, Все глохло и вязло в этом бесконечном потоке людей, машин, животных.
Заметно поредевший батальон Казанцева по-прежнему был в арьергарде полка. Лошадь под Казанцевым убили, и он шел теперь пешком рядом с артиллерийским лейтенантом Раичем.
Казанцев шевельнул онемевшим от автоматного ремня плечом, размытое потом смуглое лицо его смягчила улыбка, будто заглянул внутрь самого себя. Обернулся к Раичу, сказал:
— Наверное, за всю жизнь не вымерял столько земли, сколько за этот месяц довелось.
— В детстве я любил гулять пешком. Никто мне не мешал, — мокрое красное лицо Раича собралось у глаз морщинами, застыло на миг, сказал глухо, будто извиняясь: — Рос я сам по себе. Дома гостей не жаловали, и друзей у меня не густо было. Да и жизнь воспринимал чересчур уж всерьез, не по возрасту.
Склеивая цигарку, Казанцев кинул исподлобья выжидательный взгляд на Раича, отметил, как трудно дернулся кадык на мокрой шее его, дрожат спекшиеся губы. Гимнастерка на лопатках прикипела к телу, белела соляными разводами. Улыбнулся чуть приметно, не замедляя шага, прикурил. Особой откровенности в их короткой службе между ними не было, но Казанцев успел заметить, что о доме Раич говорит неохотно и сдержанно. А ведь они, кажется, земляки, даже из одного хутора. Весной сорок первого отец писал ему на Волынь о появлении в колхозе нового бухгалтера, из низовских казаков будто бы, и что человек, этот бухгалтер новый, бирюковатый и среди людей живет как на отшибе, чуждается всех. На границе было неспокойно, и он тогда совсем не обратил внимания на эту хуторскую новость, вроде и ни к чему она ему. А теперь вот вспомнилось.