— Похоже, вечером свободен буду. Свезу вот в дивизию и все. — Наклонился с седла, блеснули сахарно-синие подкопки зубов: — Вырвусь. Жди.
Ночью саперный батальон подняли по тревоге и перебросили километров на тридцать вверх по Дону, в Нижний Мамон. Мучимые неизвестностью, злые от того, что стронули с обжитого места, люди шли молча. По лесу, каким шли, теснились хозяйственные части. Кое-где у землянок не спали, курили, кидали идущим пару вопросов из любопытства. В диких темных зарослях стонали горлицы, сонно возились разбуженные птицы. Горьковато пахло прошлогодним прелым листом и пресной сыростью чакана у небольших озер. С обдонских высот взлетали ракеты. Их свет дрожал в подкрылках дымных бесплодных туч. По лесу, освещенному сверху, разбегались угольные тени деревьев. Когда ракеты гасли, слышнее становился топот множества ног, тяжелое дыхание людей, резкий запах пота.
Эх, чебатуха, чебатуха,
Чебатушенька моя!..
Солдатские каблуки дробью гремели по доскам платформы. Рыжий, густо крапленный ржавчиной веснушек гармонист лихе растягивал меха затрепанной «хромки». На танках, крытых брезентами, гроздьями сидели зрители и слушатели.
— Эх, откалывают!
— Сибиряки!
— А в самом деле выручательный народ.
— Костя, захвати и мой котелок!
— Не бегайте! Скоро тронемся!
Лязгнули буфера. Эшелон с танками дернулся, загромыхал на стрелках. Гармонист лихо перешел на «Барыню». Танцор выхватил из кармана мятый платок, чертом прошелся по свободному пространству платформы. За эшелоном с танками открылся поезд с ранеными. На окнах вагонов висели тюлевые занавесочки. По путям сновали щеголеватые, в белых халатиках и косынках, сестры, санитарки.
— Курносая! Айда к нам! Всей ротой беречь будем!
— Братцы, она мне всю ночь снилась! Ей-бо, всю ночь не спал!
— Хоть взглядом подари, золотко! — кричали истосковавшиеся по женской ласке фронтовики. Медички привычно улыбались. Иная нахмурится для порядка, погрозит пальчиком.
— Эх, хлопцы, а ваши танки где? — подзадоривали они в свою очередь танкистов.
— За новыми едем!
По вагонам раненых разнесли термосы с пахучим супом, и поезд их тронулся.
— За ними и мы тронемся, — сказал капитан Турецкий. Он уцепился за скобу, впрыгнул в вагон, разделенный нарами. — Наши все в сборе?
— Костя Кленов за кипятком побежал. — Лысенков разделался с селедкой, расстелил рядом на ящике газету, высыпал из котелка сухари.
— Держите!
Едва дневальный принял котелки с кипятком и Костя Кленов вскочил в вагон, как поезд тронулся.
В щели между досками замелькала, поплыла степь, перемежаемая мелким редколесьем. На западе, на багровом полотнище заката, вырезалась зубчатая синяя стена настоящего леса. Нары от перестука колес зыбились. Зыбились, спотыкались и путаные мысли в голове Кости. Он повозился, отодвинул локтем чей-то мешок, положил подбородок на кулаки. Бурые, сквозившие осенней наготой степи не хотели отставать от вагона. На покинутых пашнях бродили угольно-черные грачи. Они взлетали, косо проносились над поездом. В их криках было что-то тревожно-грустное, забытое. Вдали медленно поворачивались деревни.