Внизу заговорили громче. Пахуче и мягко защекотал ноздри самогон.
…В палату в госпиталь часто приходили пионеры. Читали книжки, писали письма, с грубоватой серьезностью взрослых неумело поправляли постели. С их приходом все как-то добрели. В палате становилось по-домашнему уютно и мирно. Пожилые бойцы совали им сахар, белый хлеб, фрукты. Ребятишки смотрели на все эти лакомства голодными глазами, отказывались: «У раненых ничего брать нельзя. Они должны скорее поправляться, чтобы бить фашистов».
Над ним шефствовал огненно-рыжий паренек, весь облитый ржавчиной веснушек, — красные даже руки и шея. Ему было, пожалуй, труднее всех. Читать его подшефный не любил, а письма писать было некуда. Ленинград блокирован. Ни туда, ни оттуда. Намучившись молчанием, рыжий вставал, а Костя обещал: «В другой раз…»
От Костиной кровати почти не отходила сестричка Женя. Скуластенькая, сущая монголка. И глаза припухшие, в щелку.
Но высокая, длинноногая, Женя не очень красивая, но добрая. А мужчины красивых любят.
Впервые он увидел ее в конце марта, двадцать четвертого. В этот день повязки сняли. До этого он только слышал ее, чувствовал близость по теплу, которое исходило от нее. Она часто брала его руку в свою, мягкую, приятную, и сидела так. Должно быть, привыкла, пока он находился в бреду. Тринадцать суток не приходил в себя.
При мысли, что Женя ходила за ним, беспомощным, все эти дни, Кленова передернуло.
Тормоза заскрипели. В окна, двери плеснулся вокзальный шум. Пробежали бабы с мешками. Зло вколачивая деревяшку протеза в доски перрона, прошел инвалид.
— Орешков кедровых не желаете? — в вагон сунулась огромная голова в лисьем малахае. Из дремучей бороды желто блеснули лошадиные крепкие зубы. Зыркнул туда-сюда, обшарил взглядом все углы, доверчиво замигал маленькими медвежьими глазками и потише: — Медовуха есть. Жбанчик. В телеге под соломой. Тут рядом, мигом. — Огреб горстью бороду, подмигнул: — У вас, может, мыло, спички? Или шаровары, гимнастерка?
— У нас женихов, дед, хватает, а шаровары и мыло все продали, — встретил Лысенков крестьянина шуткой.
— Как хотите, — интерес и доверчивость в медвежьих глазках мигом погасли. Крестьянин подкинул плечом мешок за спиной, пошел к следующему вагону.
Поезд стоял недолго. И опять под перестук колес в голове Кости сшивались в пестрый холст куски его госпитальной одиссеи.
При выписке в голову разное лезет. Выздоравливающие брали адреса сестер и врачей, хотя и те и другие знали наверняка, что писать никто из них не будет. Война выстрочит в голове новые стежки, подкинет новые хлопоты. А брали и давали.