Я помотал головой и прикрыл ее одеялом.
Только он испарился, зазвонил междугородний.
– Лес приехал, оформлять надо срочно, – сказали мне сердитым строгим голосом.
– Это не Лесик, – ответил я.
– Так скажите Лесику, чтобы в порт ехал срочно, прямо сейчас.
– Нет Лесика.
– Так позовите его, – гневно задрожал голос, и я вспомнил своего комбата, его загривок, наливавшийся свирепой краснотой, устаревшие кавалерийские усы и любовь к порядку – как он его понимал.
– Где я его найду?
– Вы что, спятили? Игорь Ильич голову вам открутит, – пообещал сердитый голос. – Лес приехал, можете понять?
– Лес приехал, – сказал я, раздражаясь, – а Лесик ваш уехал.
– А вы найдите, – приказал голос. – Чем вы там занимаетесь?
Я положил трубку. Однако через минут пять телефон опять изошел междугородним зуммером, как мне почудилось, еще более настойчиво и грозно.
– Будет скандал, – сказала трубка тем же голосом.
– Послушайте, нет его.
– Вот поэтому он и будет, – уточнил мой корреспондент изменившимся тоном, как будто начиная что-то понимать, и эдак печально, обреченно, так что я даже почувствовал себя виноватым.
На балконе давно возились солнечные лучи. Пирс лежал в гладкой воде, как шоколадный батончик на скатерти. Детская коляска дремала на самом его краю, и если бы не серая хламида цементоносных склонов, если б не чайки, планирующие над бухтой, я принял бы пейзаж за вырезку из игрушечного журнала «Наташа».
Днями я болтался по набережной, разглядывал корабли, белые рубки, потеки ржавчины по соленым бортам, разбирал их чудесные, задиристые названия, и щурил глаза, когда лимонная сыпь солнца покрывала поверхность студенистой воды, или сидел на скамейке и следил за выходом из бухты, где на границе открытой воды между молами болтался косой треугольник виндсерфинга, одинокий, как лермонтовский парус.
«Мне только одно не нравится, то что ты нигде не работаешь», – говорила она и лукаво щурилась, а я действительно нигде не работал.
Сеял дождь, и я осторожно целовал ее, стоя на мокром, жирно блестящем молу. Луна озирала свою ойкумену, скользя над точеным профилем вершин, ныряя в тучах, как утка в высокой волне, и то высвечивала их рваные края, то осыпалась на поверхность воды пригоршнями продолговато-раздельных бликов.
Прибрежные кафе – безгласные лирики, поверенные нашей незрелой философии – закрывались одно за другим.
«Утонуть можно», – предупреждала она мои взгляды, с помощью которых я намеревался постичь свои намерения.
«Я плаваю, как рыба».
«Как рыба ты не можешь плавать, нет, не можешь», – отвечала она так серьезно, что я обожал эту наивную серьезность, словно бы бросавшую швартовый к причалу детства.