Вольтер Иванович снова стукнулся ногой о ролик, но боли не почувствовал. Он остановился. Его вдруг испугала пришедшая после очередного удара мысль: а вдруг он всего-навсего чужеродное тело в этом организме? Ведь если он сам не чувствует своего слияния с коллективом, значит, коллектив испытывает то же самое…
Вольтер Иванович вспотел.
«Они обойдутся без меня. Я ведь никак не участвую в производственном процессе. Да, но я не знаю морского дела. Но я ведь всегда был только партийным работником. У меня нет технической специальности, но у меня большой опыт. Разве это ничего не значит в жизни?»
Вольтер Иванович снова двинулся к корме.
«Нет, в такой обстановке более чем когда-либо нужно партийное слово. Раскис, помполит. Об этом никто не должен знать».
— О чем же, Вольтер Иванович?
Вольтер Иванович вздернул указательным пальцем очки и вгляделся.
— А, Георгий Иванович! Да это я так. Что, разве вслух вышло?
— Вслух. Ай-ай, что же за тайну вы лелеете? Доверьтесь, — доктор даже прижал руки к груди.
— Да никакой тайны нет. Не верите? Шел, сам с собой разговаривал.
— Беседу с командой репетировали?
— Не стоит, Георгий Иванович, — подавляя раздражение, сказал помполит, — устаю вот.
— Вы на ночь душик примите, спите под вентилятором и не укутывайтесь в простыню. А вообще-то сегодня особенно душно, моцион не в пользу, не в удовольствие.
— Радист прогноз получил, что в ураган идем, может, от этого?
— Да ну? Ай-ай, нужно склянки закрепить будет. Погуляю, потом закреплю… А в простыню вы все-таки не кутайтесь, — крикнул он вдогонку помполиту, — пожилой человек в такую жару застегнутый ходит! Да руку не вытягивайте, идите по центру, все же ноги переколотите!
Доктор прогуливался по переходному мостику, заложив руки за спину. Деревянные рейки настила пружинили и чуть хлопали под ногами.
«Хлип-хлоп! А дело, кажется, к войне движется. Помполит расстроенный. Партсобрание собирать надо. Чего раздумывает?.. Хлип-хлоп! Интересно, какая погода в Кишиневе?»
Георгий Иванович представил свою квартиру на Добруджанской улице, темный такой же вечер. Торшер его, наверно, мальчишки выкинули, он им всегда не нравился. Конечно, сейчас куда-нибудь собираются. Хотя нет, у них уже глубокая ночь. Да…
Георгию Ивановичу было четырнадцать, когда под бомбежкой, при эвакуации, погибла мать. Он держал на руках обоих братьев, сидя в канаве за насыпью, согнувшись, плакал. Мальчишки орали. Он разломил пополам кукурузный початок, дал каждому по половине, чтоб мальчишки засосали и притихли, потом собрал кое-что из их тряпья, взглянул на яму за пригорком — это было как раз то место, куда мать оттаскивала чемоданы, — взял мальчишек и пошагал мимо горевшего состава прямо по шпалам. Голодный, он довез их до Киева и сдал там воспитательнице эвакуировавшегося детского садика. С ними он отдал все документы, что были в материной сумочке. Отец тоже не вернулся с войны…