Гебдомерос (Кирико) - страница 14

Иной раз по воскресеньям, прежде чем шум соседей окончательно лишал Гебдомероса сна, последние минуты его отдыха баюкала нежнейшая мелодия; эта мелодия доносилась из сиротского приюта, и каждый раз он погружался в черную меланхолию, к которой примешивалось чувство стыда; тогда он вспоминал, что в детстве испытывал такую же тоску и такой же стыд, когда слушал чириканье воробьев, слетавшихся на закате к высокому дереву в саду на ночлег.

Он полагал, что причиной и тоски, и стыда было то обстоятельство, что как в чириканье воробьев, так и в пении сироток ему слышался упрек в недостатке искренности; и тогда, чтобы отвлечься, он отправлялся в длительные прогулки по окрестностям; издали его приветствовал звон деревенских колоколов; обнаженные сухопарые юноши плескались в чистой холодной воде, а рядом с пляжем на метровой глубине едва шевелились трупы пиратов, как шевелятся в воде даже при полном штиле водоросли.

Переправа через озеро, необъятное, как океан, где временами бушевали страшные бури, хоть к оглушала Гебдомероса, но все же не давала ему возможности забыть о загородном доме генерала, главы большого, шумного семейства. Бессонными ночами, лежа в своей комнате на первом этаже, он рассматривал потолок, слабо освещаемый проникающим извне светом; время от времени по потолку скользила тень; она двигалась торопливо, но осмотрительно, напоминая то сдвигающиеся и раздвигающиеся ножки огромного циркуля, то катящийся по дорожке трипод.[15] Он подумал о ворах и бродягах, для которых пределом мечтаний были металлические садовые столики со скамейками, и тогда, вскочив с постели, в одной рубашке, босой, словно осужденный на казнь отцеубийца, он шел к двери и, придерживая ее одной рукой, поскольку другой сжимал охотничье ружье, выглядывал наружу: никого и ничего; полное ночное безлюдье, летняя ночь безлунная, но нежная, ясная, торжественная; он слушал далекое эхо водопадов, устремляющихся вниз с тех высоких гор, чьи массивы кое-где были искромсаны и изуродованы добычей мрамора жадными до великих скульптурных творений людьми; эхо водопадов растворялось внизу, в глубоких лощинах, скрывающихся под тенью вековых платанов. «Очевидно, какая-нибудь бродячая собака сыграла со мной такую шутку», – решал он и вновь укладывался, предварительно вынув из ружья патроны и поставив его в угол комнаты. Но на этот раз это была уже не та комната – убежище усталого путешественника; все генеральское семейство, стоя вокруг овального стола, в спешке доедало рис с перцем, держа тарелки левой рукой почти под подбородком, как поступают парикмахеры с фарфоровыми тазиками, когда проходятся сырыми квасцами по свежевыбритым щекам своих клиентов. Дети, уже поужинавшие вместе с гувернерами за отдельным столом, теперь развлекались в саду. Они целились из своих карабинов, полученных в подарок к последнему Рождеству, по первым, появившимся в сумерках и кружащим, как пьяные птицы, летучим мышам; несколько секунд спустя раздались выстрелы; дыма не было, но сквозь открытые окна в комнату проник едкий запах пороха. Кроме того, тот глава семейства, тот генерал стал жертвой своей любви к картам. В уснувшей гостинице он до зари бодрствовал в компании жалких шулеров, а те раздели его до нитки, и день спустя пришлось испытать унижение, закладывая в ломбард серебро и прочие фамильные ценности и занимая деньги у прислуги. Ночь еще не спустилась. Длинные праздничные поезда, освещенные, словно театры на колесах, увозили надежды вниз, туда, к зачарованному заливу, омываемому с одной стороны светом полной луны, с другой – зенитными фонарями сооруженных на морском берегу огромных гостиниц; там, где царил лишь мягкий свет луны, очертания берега окутывало нежное облако; серо-сиреневая пелена спускалась с неба на воду, по которой, как во сне, блуждали многочисленные лодки; сидящие в них молодые, прекрасные, светловолосые крестьянки со стянутой жилеткой красного бархата грудью и обнаженными руками, гребли медленно и ритмично; к носу каждой лодки наискось прикреплен был сноп спелых колосьев, изящно перевязанных лентой; это был рай, рай на земле. Люди, за исключением, естественно, Гебдомероса, в этом сомневались, поскольку, с другой стороны, это был праздник; simun, разгул театров и ресторанов под открытым небом; к ацетиленовым фонарям роями слетались, рискуя подпалить свои крылышки, ночные бабочки. Жирные банкиры, побагровевшие от сверхобильной трапезы и принятия чрезмерного количества алкогольных напитков, устраивали отвратительные сцены, выговаривая старшим официантам, а те, смертельно бледные от страха, внимательно выслушивали их; банкиры угрожали положить конец их карьере, обречь на нищету, полностью уничтожить. Никто не торопился расходиться, возвращаться в великолепные виллы, разместившиеся среди руин, где, как крошечные молнии, мелькали среди древних камней бессмертные ящерицы;