Весь свой гнев, все горе свое, всю ненависть вложила я в это ругательство. Не на тех ведь напали. Не на тех. На нашей земле страхом не возьмешь. На нашей земле рождается вместо страха лютая ненависть. Неистребимая.
Я некстати вспомнила о Василии, плечи у меня опустились. Но тут же снова расправила их. Василий — падаль. От него, живого, несет трупным смрадом, измена никому не приносила счастья. А на нашей земле свободу несут не Василии.
Обратно я едва плелась от усталости, от потрясения, от гнева.
Но этому дню не суждено было еще кончиться.
Домой я пришла в сумерках и, как ни странно, застала Василия, причем — одного. Он все время пьянствовал с кучкой дружков — то сам к ним ходил, то их сюда волок. А тут — дома, и один, и пьет чай. Держит в растопыренных пальцах блюдце и со свистом тянет в себя кипяток. Втянет, чмокнет от удовольствия, шмыгнет носом и снова тянет. Удивительное дело — попал в свою среду и потерял то немногое из культуры, что приобрел было в армии.
— Где Лиза? — спросила я.
— Пленным мамалыгу понесла, — усмехнулся Василий. — Поискать среди них своего мужика.
— Пленным? Каким пленным?
— А обыкновенным… У шоссе встали, разрешили покормить.
Я больше не чувствовала усталости. Кинулась к буфету, нашарила кусок мамалыги, несколько комков сахару, завернула все в полотенце и побежала на край села.
Там, на небольшой полянке, сбилось в кучу до трехсот человек. Изможденных, с потухшими глазами, оборванных — в остатках шинелей или телогреек, в пиджаках, а то и просто в гимнастерках. Десяток женщин стояли поодаль и горестно смотрели на этих людей. То, что принесли женщины, и третьей части пленных не накормить.
Вдруг пленные зашумели, зашевелились. Конвойные заорали. Я не сразу поняла в чем дело. Десятки страшных, изможденных рук потянулись ко мне.
— Девочка, дай… Дай! Дай! Девочка!
Я почувствовала, как у меня зашевелились волосы от ужаса. Пленные напирали, конвоиры их били прикладами. Но один прорвался вперед — в офицерских брюках, рваной майке. Он протянул руку с пустой консервной банкой. Банка прыгала вместе с рукой. Босые ноги пленного тонули в топкой грязи, перемешанной со снегом.
Я подняла глаза и встретилась с его глазами — огромными, чистыми, синими. Ему было не больше восемнадцати. Как Сережка. Я протянула ему сверток. Но подскочил конвоир, толкнул его.
— Этот нельзя! — закричал конвоир.
Я встретилась снова взглядом с синими глазами пленного и кинула ему сверток. Поймал сверток конвоир. Тогда синеглазый пленный поднял руку и влепил конвоиру пощечину. Мгновение. Автоматная очередь… и… Я зажмурилась. А когда открыла глаза, конвоир бешено топтал сапогами, втаптывал в грязь мамалыгу, сахар, мертвую голову пленного.