Мы почти бежали. Степан не знал, почему я так спешу, но не спрашивал. Следующей ночью с нашего аэродрома поднимется самолет со связным на борту. Если группа исчезла бесследно, надо сообщить в Центр.
К восьми часам утра мы подошли к Тирасполю. Остановились у ручейка, в стороне от дороги, чуть отдохнуть, напиться, привести себя в порядок. Утро было чистое и тихое. Ручеек мирно журчал в покрытых первой травкой берегах. По-южному синее небо. Если бы не чужие мундиры на дороге, могло показаться, что войны нет.
Степана я оставила у кинотеатра — наблюдать за серым домом. А сама пошла на Полевую улицу.
Знакомый дом в два окна. За стеклами белые занавесочки.
Сердце екнуло — а вдруг Степан не разобрался, вдруг здесь все по-старому? Даже калитка на запоре.
Постучалась — негромко для начала. Но калитка вдруг распахнулась, словно за ней ждали. Я инстинктивно отшатнулась.
Вышла хозяйка — в темном платке на голове, с сумкой в руках.
— Тебе чего?
— Вот, — полезла я в корзину, — чувяки принесла, вы просили.
— А-а-а, — узнала меня хозяйка. — Я-то уж позабыла. Зайди.
Я нарочно испуганно глянула во двор.
— А эти, ваши… Не заругаются? Такой был сердитый дяденька.
— Нету их, нету. Уехали.
У меня сердце упало. Но я нашла в себе силы продолжить игру.
— А они, тетенька, не вернутся?
— Да нет, говорю же, совсем уехали!
Это старуха прокричала из глубины двора.
Она скрылась во флигеле, но тут же вышла.
— Сколько тебе за них?
Я безразлично ответила:
— Как в тот раз.
Не считая, сунула деньги в корзину. Хозяйка прихлопнула калитку, подняла сумку, поставленную на земле, пошла рядом со мной. Что-то она говорила про картошку, про хлеб, жаловалась на тяжелую жизнь. Я почти не слушала. Где группа?
Степана в условленном месте — у кассы кинотеатра — я не нашла. Не было его и в толпе праздных гуляк.
Чтобы не привлекать к себе внимания и чтобы видеть подъезд с немецким часовым напротив, я подошла к театральной тумбе, оклеенной пестрыми афишами. Я сразу же заметила, что с другой стороны остановились двое в серо-зеленых мундирах.
— …такая собачья жизнь, — сказал ломкий юношеский голос на чистейшем русском языке.
Я скосила глаза: рядом никого, кроме тех двоих, не было. Но чтобы немец говорил так чисто по-русски… Я вцепилась в афишу взглядом. Власовцы?
— Уйду я, — продолжал тот же голос. — Вот только на фронт кинут — уйду к своим.
— Эх, ты, теленок. О чем раньше думал? — произнес второй глухим, басовитым голосом. — Вышку дадут! Зря только погибнешь.
— А, может, и не дадут? Штрафной заменят.
— А-а-а. Один черт.
Кто-то положил мне руку на плечо. Я вздрогнула, сердце провалилось.