– Остановитесь! – произнес он громко.
Это подействовало на разгоряченных усмирителей бузы.
Отец Юрий продолжал:
– Люди, находящиеся в храме, под защитой Бога.
– Послушайте, как вас… – заговорил командир спецназовцев, – мы знаем, что в храме находится вся верхушка зачинщиков, это они виновны в бунте.
– В храме находятся кающиеся грешники. Если они и виновны в чем-то, то не вам их судить. Такое право есть только у Господа нашего. Или мало вам крови сегодня?
– Мы не уйдем, батюшка, – командир наконец-то нашел подходящее обращение, – не уйдем, пока не локализуем зачинщиков. Даю вам слово, что мы их не тронем.
После некоторого раздумья отец Юрий согласился.
Из храма приказали выходить по одному.
Как только кто-то появлялся, спецназовцы тут же заламывали ему руки, сгибая в три погибели лицом к самому потемневшему утоптанному снегу, и уводили в таком положении, заставляя двигаться почти бегом.
Их всех, и тех, кому посчастливилось уцелеть, закрыли в ШИЗО – штрафной изолятор, что-то вроде небольшой тюрьмы на территории самой зоны, предназначенный для наказания провинившихся заключенных. Зеки по старинке называли его БУР – барак усиленного режима.
Поскольку уцелевших оказалось не так много, то их раскидали по камерам, где отбывали наказание ранее помещенные туда. А ближе к ночи начали выдергивать по одному и жестоко избивать. Занимались этим зоновские опера из оперчасти, руководимой «кумом» – подполковником Степанцовым. Особо отличился капитан Петров, накрывший общак. Его сильные руки с рыжим волосяным покровом, с закатанными рукавами форменной рубашки, были по локоть измазаны кровью. Да и сама рубашка, пропотевшая на широкой с внушительной жировой прокладкой спине и подмышками, была в красных расплывшихся пятнах. Отчего опер, и без того отличавшийся склонностью к садизму, выглядел и вовсе устрашающе.
Когда Циркача с заломленными руками, согнувшегося почти до пола, привели в комнатку без окон и подвесили на дыбу, он понял, это конец. Стало по-настоящему страшно. Его много раз били, ливер весь сгнил от этого и болел постоянно, но на дыбу никогда не поднимали. Все-таки какую-то видимость законности до этого пытались если не соблюдать, то хотя бы изображать.
Циркач отключился после нескольких ударов резиновой дубинкой по почкам. Уже от первого удара тело пронзила такая боль, что жулик даже закричать не смог, он просто замычал, захлебнувшись этой болью, и обмочился. Впрочем, не он единственный: вместе с щедрыми брызгами крови на полу давно разлилась остро пахнущая мочой лужа, а маленькое помещение распирали не только запах пота и злости, но и явственно заполняли миазмы кала.