– Вы мне дозвольте осмотреть ваше хозяйство, – вымолвил Лукавин, – я большой охотник.
Лик Захара Иваныча засиял.
– С величайшим удовольствием, – произнес он.
– Многонько платите? – спросил Лукавин Волхонского когда Захар Иваныч скрылся за дверями.
– Тысячу двести.
– А именьице велико ли?
– Четыре тысячи десятин.
– Дешевенько. Вы ему набавьте. Дельный он у вас парень.
– Но тут особые условия, Петр Лукьяныч, – сказал Волхонский, – он ведь у меня – свой человек.
– Это в расчет не идет, – с тонкой усмешкой возразил Лукавин. – Нынче, Алексей Борисыч, честь не велика в салонах обращаться. Нынче голова ценится. А головка у вашего управителя золотая-с.
– Но я ведь не говорю, – живо произнес Волхонской, – я вовсе не думаю, чтобы… вы понимаете? Я только хочу сказать, – он у меня свой в смысле родного.
– Да; ну это ваше дело. Это бывает-с. А вам стоило бы обратить внимание на его мысли о сахарном заводе. Мысли важные.
– Но это – ваши мысли? – льстиво сказал Алексей Борисович.
– Я только вопрос ему предложил. А у него уж целый проект в голове сидит; он и свекловицу сажал для опыта: двенадцать процентов сахара – помилосердствуйте!
– Капитала нет, – со вздохом произнес Волхонский.
– Пустое дело, – сказал Лукавин, – семьсот, восемьсот тысяч при известной солидности предприятия добыть легко.
– Ах, не греми ты этими противными своими словами! – нетерпеливо воскликнул граф. – Не слушай его, дядя: он ведь точно ребенок – не уснет без гремушки, без своих противных валют и дисконтов. Идите лучше сюда.
– А вы чем руководитесь в своих действиях, – смеясь и несколько книжно спросила Варя у Лукавина, когда он подошел и сел около нее, – грезами или действительностью?
– Во сне – грезами, – ответил он, усмехаясь.
– А наяву?
– Гроссбухом, – ответил за него Облепищев.
– На это у нас есть конторщики, – возразил Лукавин.
– А чем же? – полюбопытствовала Варя.
– Жизнью, Варвара Алексеевна, фактами, как пишут в книжках.
– И чувствуете себя довольным?
– Как будто не видишь, – смешался граф.
– Ничего-с, – ответил Лукавин и характерно тряхнул волосами.
– Нет, зачем ты с Тедески торгуешься? – капризно пристал к нему Облепищев.
Петр Лукьяныч отшучивался.
– Отец научил.
– Но ведь тому простительно, тот «Лукьян Трифоныч».
Алексей Борисович заступился за Лукавина.
– Но для чего же необдуманно тратить деньги, мой милый, – сказал он.
– О, дядя! – патетически воскликнул Облепищев и умолк. Вообще в его отношениях к Лукавину замечалась какая-то двойственность: наряду с обращением дружеским и шутливым вдруг аляповато и резко выступала раздражительная насмешливость. Варя это заметила и в недоумении посмотрела на «приятелей». Приводил ее в недоумение и Алексеи Борисович. В тоне его ясно звучали какие-то чересчур благосклонные нотки, когда он говорил с Лукавиным. И даже обычная ядовитость как будто покинула его, – это Варо не понравилось.