А тайный советник внезапно остановился среди гостиной и, разводя руками, снова залепетал:
– Но в пакле, господа… Кхе, кхе… представьте мое положение: в пакле оказалась… шляпа!
Все точно оцепенели в изумлении.
– С плюмажем, ваше высокопревосходительство? – вежливо осведомился Волхонский.
– Хе, хе, хе, совершенно верно изволили заметить, именно – с плюмажем!
– И в шляпе?.. – вопросительно произнес Алексей Борисович, подобно всем давно уже слышавший об этой истории с генеральскими вещами.
– И в шляпе, кхе, кхе… в шляпе… – снова затруднился старец, приискивая выражения и торопливо подергивая бакенбарды.
– Нецензурная дрянь, ваше высокопревосходительство? – подхватил Волхонский.
Старец даже покраснел от удовольствия.
– Вот, вот… – поспешно произнес он, – совершенно верно изволили выразиться… именно – дрянь… именно – нецензурная дрянь, хе, хе, хе… Нет, представьте, какова дерзость!
– И вы, ваше высокопревосходительство, – без шляпы и без пьедестальчиков, – с участием сказал Алексей Борисович.
– И прибавьте: без мундира и без звезды-с… хе, хе, хе, – и старец победоносно двинься далее.
Лукавин и Мишель произвели своим появлением совершеннейший эффект. Все характеры как-то внезапно извратились и слились в общем подхалимском порыве. Ядовитый отец Ихтиозавр улыбался точно гимназистка третьего класса, получившая хорошую отметку. Чопорный сановник делал застенчивые глазки. Важный полковник изъявил полнейшую готовность устремиться за платком, который уронил Лукавин. Цуцкой, что поглупее, бродил около него как ягненок и беспрерывно заглядывал в глаза… Даже автор знаменитой брошюры и тот таял, как мармелад, и, фамильярно подхватив Петра Лукьяныча под руку, дружески расспрашивал его о здоровье «знаменитого родителя» и о том, есть ли шансы получить Лукьяну Трифонычу концессию на Сибирскую дорогу, и только тот Цуцкой, что поумнее, с азартом посматривал на него, от времени до времени плотоядно оскаливая зубы. Лукавин держался чопорно, но иногда слабая усмешка мелькала у него в усах, и он оглядывал господ с вежливой презрительностью.
Что касается до графа, то ему особливо везло среди дам. Так, когда он раскрыл свой меланхолический ротик и рассыпал перед ними прелестнейшие французские словеса, они даже издали нечто вроде тихого и упоительного визга.
Когда свечерело и господа пообедали, вокруг дома зажгли иллюминацию. Бесконечные гирлянды разноцветных фонариков опоясали ограду и ярким ожерельем унизали ближние аллеи. На фасадах загорелись транспаранты. Французское W на каждом шагу искрилось и переливало огнями. Потоки белого, палевого, зеленого, красного света красивыми волнами разливались по двору, и народ двигался в этих волнах непрерывными толпами, гудел, изумлялся, заводил песни… На озере длинной цепью горели смоляные бочки. По островам сидели люди с запасом ракет и ждали сигнала. Музыка гремела.