— А мертвые! Почему не встают?!
— Встают они, Степа. Оглянитесь кругом! — встают. Внутри людей. В людях. Не телами — жизнями, памятью. А вы ожидали, что мифическая косточка «луз» начнет обрастать мышцами и кожей? Что гробы и впрямь разверзнутся? Блаженны материалисты, ибо погибнут правды ради…
— Ну и падлы! — вмешался Петрович.
Подумал, хлопнул стопку «Посольской» и, во избежание недоразумения, уточнил:
— Все падлы. И вы тоже. И я.
Петровичу было тошно. Тяжелое детство, приют где-то на Алтае, прорубь, где он тонул, бардак тетки Алтын, где он терял невинность, и бабки, жизнь без правил, бой без правил, переломы-вывихи… Там, в прошлом, маячил один, главный, сильно раздражающий эпизод: старый хрен, пытавшийся исправить юного буяна. Старый хрен поил Петровича козьим молоком, учил бессмысленно шевелить руками и рассказывал про малопонятные «инкарнации». Там, в прошлом, Петрович набил старому хрену морду и «зайцем» уехал в Крым: драться. Сейчас же, по прошествии многих лет, старый хрен начал сниться Петровичу. Сидел возле кровати, молчал. «Ну, кто был прав?» — молчал. «Эх ты…» — молчал. И еще о всяком молчал. Когда спящий Петрович однажды попытался дать хрену в рыло, то проснулся с мокрыми трусами. Теперь, ложась в постель, Петрович всякий раз начинал сильно сомневаться: бил ли он старому хрену морду в прошлом. Или просто решил, что бил? Черт его знает… А сомневаться Петрович не любил. Не умел. И чуял, что ни к чему хорошему это не приведет.
Кирилл, глядя на Петровича, тоже предчувствовал беду. Этот сорвется. У него от Степки крыша едет. И не только от Степки. Ходили слухи о реальных экстремистах, которые пытались уничтожать «проснувшихся». Бессмысленно: к уничтожению тела люди (люди?!), подобные Ванде, относились равнодушно. Хоть своего, хоть чужого. Слишком равнодушно даже для существ, реально осознавших бесконечность жизни. Кирилл предполагал наличие какого-то дополнительного, еще неизвестного сейфам фактора, вызывающего это всеобъемлющее равнодушие. Профессиональное любопытство подталкивало к обнаружению нового фактора, изучению его, обнародованию, в конце концов! — но здравый смысл подсказывал: хватит. Ни к чему не приведет.
Здравый смысл — и страх. Страх узнать что-то, что сделает существование Кирилла Сыча окончательно лишенным смысла.
Кирилл встал, держа в руке початую кружку:
— Пойду я, ребята. Мне сына из садика забирать.
— …мочить!!! — заглушил его слова истерический визг пророка Степы.
— И последняя теория, — очень тихо, но вполне слышно сказал Казимир. Голос вальяжного эрудита напоминал сейчас колючую проволоку. — Грех искуплен, наступает рай. Где будут жить Адам и Ева. Степа, вы знаете, это хорошо, что в раю не окажется нас с вами. Не потому, что мы плохие, а они — хорошие. Совсем по другой причине. Мы — боль остатков греха. Старая кожа, линялая шерсть. Пусть кому-то будет больно, пусть кто-то окажется наказан без видимой причины. И пусть этот кто-то уйдет навсегда. Не сетуя и не сопротивляясь. Склонясь перед произволом рока. Я, например, уйду с чистой совестью, не торопя отмеренный срок. Володенька был неправ. Испугался, засуетился. Останься он среди нас, я, его друг, не постеснялся бы повторить ему это в лицо. Кирилл, вы слышите? Или вам неинтересно мое мнение?