Забыв, зачем они вышли на улицу, Марфа и Палашка пустились вспоминать старое. И так выходило, что в голодные военные, да и в послевоенные годы в каждом доме на их улочке хоть один человек, да занимался запретным делом, поддерживая как-то семью. Тот ездил куда-то за солью, а вернувшись, сдавал ее местным перекупщикам; тот возил в Гомель самогонку, а из Гомеля спички, в коих тоже была великая нужда; тот промышлял швейными иголками. Более же отчаянные пробирались даже за Москву, в текстильные города Иваново, Орехово-Зуево и Егорьевск за материей. Не всем сопутствовала удача… Посадили на пять лет Елену Жужелицу, тайно продававшую на базаре печеные булочки. Посадили на десять лет за самогон Марину Будейко, причем с конфискацией ее ветхой хатенки и того немногого, что было в хатенке. Припугнули хорошенько, продержав месяц в каталажке, Митрофана Гусака, промышлявшего табачком-самосадом, после чего Митрофан резко изменился в лучшую сторону: навсегда выкинул из головы торговые операции и вдобавок к этому сам бросил курить. Чуть-чуть не попал в каталажку и Филя Огурец (для кого Филипп Демидович был Филиппом Демидовичем, а для Марфы с Палашкой он так и остался Филей). Тогда ему было лет девятнадцать, и как старший из троих детей, оставшихся без отца, он и стал кормильцем, активно включившись в запретную куплю-продажу. Ездил и за солью, и за спичками, и за бязью, волок на себе столько, сколько выдерживали молодые плечи. Милиция заприметила его и решила взять. Но нашлась чуткая душа — шепнула Филиной матери, теперь уже покойнице, и Филя успел дать тягу. За ним пришли, а его нет, и нет в доме материи, ночью привезенной. Только лет через пять показался Филя в родном доме, когда уже в юридическом институте учился.
Вот так, вспоминая о давнем, Марфа с Палашкой и не заметили, как на улочке, со стороны двух усохших липок-саженцев, появилась Груня Серобаба, имевшая прямое причастие к свадебным событиям, поскольку выдавала замуж свою единственную дочь Сашу.
Высокая и худущая, повязанная по-монашески темным платком, Груня Серобаба приближалась к ним, сгибаясь под тяжестью двух полнехоньких ведер с помоями для кабанов. Что ни лето, Груня подряжалась посудомойкой в пионерлагерь и все три смены исправно таскала для своего свинства помои и убивалась на этих помоях, так как пионеры отдыхали в Сосновой роще, а это значит — три километра от города пешим ходом.
— Вечер добрый, — тихим голосом сказала Груня, поравнявшись со скамьей. И сказала так потому, что, пока Палашка с Марфой предавались воспоминаниям, наступил шестой час, что вполне соответствовало началу вечера.