— Что тебе этот кошак дался, Тютя? — говорю. — Пошли ранетки рвать к школе.
— Щас кошака повесим и пойдём, — отвечает Тютя, не оглядываясь, — да не ссы ты. Вот сейчас тебя палачом назначим… А что, ребя, пускай, Калач палачом будет. Кто за то, что бы Калач палачом был?
Одобряют гады. Ещё бы. Лишь бы не самим. А тошнота подкатила к горлу. Мутит противно.
— Держи, Калач!
Тютя кота поднял на верёвке. Тот вякнул и замолчал. Задёргался. Глаза выпучились.
— Подожди, Тютя! — крикнул я сорвавшимся голосом и ухватил кота под мягкий пушистый живот, споткнулся и упал на колени.
— Придурок… — прошипел Тютя, пнув меня в лицо.
В глазах потемнело и во рту солёно. «А не тошнит уже», — отчего-то подумал я, выпуская кота, и, сплюнув, дёрнул Тютины ноги под себя.
— Бей Калача! — заорал тот, падая и пытаясь устоять.
Удары посыпались на меня. Пацаны били не зло. А так, будто за дело. Что б не повадно было Тютю малькам не слушаться.
Но я-то вцепился намертво. Мне кота на землю спустить надо было. А Тютю просить — это я дурак, конечно.
Кот только не шевелится вот. Беги, дурында, беги же.
Одной рукой прижав ногу, другой я отпихивал кота. Тютя, лёжа и пиная меня свободной ногой, тянул верёвку на себя, противно оскалясь. И я выпустил кота, боясь, что держа его, задушу ещё быстрее. И ноги Тютины тоже отпустил. Кот лежал, не шелохнувшись. А Тютя прошипел, злорадно прищурившись:
— Калач кота казнил! — и уже громче: — Калач — палач! Калач — палач!
Я поднялся и взял кота на руки. Орущие и кричащие лица кривлялись вокруг. Тютя тоже встал. Противно ухмыляясь. Останавливать меня никто не стал. Из круга молча выпустили вместе с мёртвым котом…
Я ещё долго сидел на лавке у подъезда. Лампа раскачивалась от ветра. Пыль носилась тучей. Пахло полынью с пустыря.
— А я тебя знаю, — проговорила ты, — ты с Тютей на пустыре подрался из-за кота.
Откуда ты здесь взялась?
— Ну-у…
— Ты не бойся, я — никому…
— А я и не боюсь!
— Я знаю, что ты не хотел кота убивать.
Тут я заплакал. Как дурак.
— Давай его похороним, — сказала ты, — где он?
— Возле гаража…
Кот не убежал, не ожил, надежда последняя сдохла во мне вместе с ним, когда я увидел его. Он ждал своих похорон притихший и молчаливый. Калач-палач. Калач-палач. Калач-палач…
Тикают зелёным пунктиром глаза будильника.
— Я подарю тебе вот это…
Овальный медальон чудной работы лёг на ладонь. Золото и изумруды. Он больше никому не показывал его.
— Теперь таких не делают. Откуда он у тебя? — спрашивает она, улыбаясь.
А он и сам не знает. Лишь помнит горький запах прелой листвы. Река, лодка…
Спустя два года. Стояла тихая, шелестящая ладошами опадающих листьев осень. Она шла за окном. Плакала. И стучала по стеклу каплями дождя. Ей было грустно. Просто так, ни отчего. Потому что осень. Потому что в небе днём синь и лес прозрачен, потому что вчера опять дождь и мокрые ветви хлещут её по лицу…