Вот – он уже почти повернулся, и теперь это не просто движение – за спиною поднимается тот, с текущей алым бороздою через грудь, занося в руке обломок копья.
Метя не в него, не в Мечеслава – в спину вождя руси.
Времени на замах мечом уже нет, и Мечеслав выпускает из рук оплетённый ремнём черен. Тот начинает свой медленный полёт к доскам палубы, когда Мечеслав прыгает рысью вперёд, на хазарина. Большие пальцы проваливаются в проёмы над бармицей. Ручищи степняка смыкаются на его спине, выдавливая воздух, хрустя хребтом, но Мечеслав не замечает этого, ухватив врага за голову, выжимает большими пальцами его глаза.
А мир вокруг так же медленно, лениво кренится на бок и, наконец, встаёт вверх дном, и небо с рекою меняются местами.
Плеск.
Живая, сцепившая пальцы тяжесть тянет его на дно. Воздух вырывается – из его губ, из пасти хазарина – серебряными пузырями, возносясь кверху, к свету… ещё не к солнцу – заря только-только занялась.
Бажера…
Прости…
Солнце ударило по глазам – как ножом полоснуло. Мечеслав зажмурился и согнулся вдвое, выкашливая, выблёвывая речную воду.
– Ну вот, живой, – успокаиваясь, проговорил чей-то голос. – Поднимайся, вятич…
Мечеслава подняли под руки. Ноги ещё были слабоваты, и как-то сразу стало холодно.
– Ч-ч-чт-то… з-з-з… со м-мной? – прохрипел он. Всё ещё было гадко.
– Утоп ты малость, а больше ничего. – Его похлопал по плечу тот самый усатый дядька из вызволенных невольников. – Мы с тем одноглазым боярином русским тебя еле вытянули, уж больно крепко тот мертвяк хазарский на тебе повис. Боярин-то на тебя только зыркнул и говорит – жить, мол, будет. И ушёл. Ну а я – я ж перевозчик был. Редкое лето кто с той лодки не сверзится, привык уж вытаскивать да отхаживать…
Усатый вдруг заробел и наклонил мокрую голову:
– Уж прости, боярин, коли что не так…
– Слушай, ты как меня сейчас опять назвал? – нахмурился вятич, сдирая с себя хлюпающую и липнущую к телу одёжку.
– Б-боярин… – растерянно отозвался мужик. – А что ж, неужто князь?
– Да какой князь. – Из штанов вода просто выплеснулась. – Я просто слова этого не слыхал. Что за слово?
– Боярин-то? – сморгнул усатый перевозчик. – Так это, ну как… он как при князе в дружине, но такой, у кого уж своя дружина есть…
– Нет у меня дружины, – начиная стучать зубами от утреннего холодка, выговорил Мечеслав. – Я сам себе дружина. Слушай, перевозчик…
– Макухой кличут, – поспешно назвался усатый.
– Так, Макуха, есть тут одежка тёплая или нет?
С одежкой сперва вышел затык. Несостоявшиеся рабы были рады снять своё, но, во-первых, Мечеслав плохо себя представлял в таком наряде, а во-вторых… ну что они, как малолетки, беспортошными останутся? Ещё меньше понравилась ему мысль облачиться в снятое с мёртвых хазар. Дырявые, улитые кровью свитки – или как там они у них звались, – обгаженные перед смертью порты… Но потом молодые парни – такие же, из бывших полонян, сообразили обшарить палатку на корме оставшейся у берега барки. Из неё с торжеством вынесли чьи-то узорчатые широченные штаны и два куска цветастой ткани, один из которых безжалостно покромсали на обмотки, а другой, побольше, Мечеслав накинул вместо плаща, сколов полы под горлом старой заколкой. Ещё с барки принесли и чинно, с земным поклоном, вручили Мечеславу его меч – ему он обрадовался ещё больше, чем штанам, и радостно вложил в ножны на застёгнутом поверх чужих штанов поясе. Воину лучше уж с голым задом, чем с пустыми ножнами. Хватит с него и пустого чехла для ножа – Мечеслав мучительно покраснел, словно штаны были с прорехой в самом неудобном месте. Пристроить этот чехол на поясе так, чтоб не бросался в глаза, не выходило. В конце концов, Мечеслав пристроился держать полу плаща так, чтоб прикрывать отсутствие ножа. Надо будет слазить на тот холм, где они подрались с этим… как его… Вольгостем.