– Мой, – прошептала неведомо откуда пришедшее, и со сладким ужасом сознаваясь себе, что говорит не про дом, совсем не про дом. – Мой. Не отдам…
Она твердила это, словно заговор, прижимаясь к нему, гладя, и чувствовала, как дыхание юноши становилось чище и спокойнее, как отступал озноб, угасал жар.
Уже не тревожно, радостно шепнула, в тысячный, наверное, раз за эту ночь:
– Мой, мой…
И поняла, что он не спит. Глядит ей в лицо открытыми глазами.
Улыбнулась ему в лицо – хотя, казалось бы, толку-то улыбаться в такой темноте, но верила, что он почувствует её улыбку, как она – его взгляд. И повторила, прижимаясь к нему:
– Мой! Не от…
И почувствовала его губы на своих.
Ближе к утру проснулся на лавке Живко. Проснулся от захлёбывающегося счастливого шёпота, возни и поскрипывания жердяных полатей. Не враз сообразил, где он и что слышит. А сообразив, аж застонал с досады. Нынешней весной ему с ровесниками негде было даже в прятки поиграть – в каждом укромном уголке были эти вконец одуревшие парни да девки, невнятная возня и глупые стоны. Да ещё и сердились, если им «мешали» – было б в чём мешать-то! И на тебе, родная сестра, в своём собственном доме – и туда же! Уж он-то, твёрдо решил девятилетний мальчишка, сердито сопя и натягивая на голову покрывало, в жизни такой глупостью заниматься не станет!
С тем и заснул.
Наутро их разбудили крики небольшой толпы, собравшейся у ограды кузни. Толпа собралась из-за вдовы Лунихи, а вдове мешал зайти в избу пришлого кузнеца улегшийся на пороге «зверюга лютая, вроде волка, только рыжий». Собственные псы Зычко забились кто куда, так что отыскавший, наконец, своего господина Руда чувствовал себя хозяином двора и был этим обстоятельством очень доволен. Чутьё слуги и друга говорило псу, что господин тоже доволен и даже счастлив.
– Разумеется, нет, – вождь Ижеслав даже не обернулся взглянуть, как принял эти слова старший сын. – Кто ж так тетиву тянет, греки разве! Не к груди тяни – к уху! Так!
Отроки Ижеславля учились стрелять. Среди мальчишечьей ватажки было двое пасынков – Лютобор, сын давнего знакомца Мечеслава, тогда только ставшего из мальца отроком Мечшей, Лихобора, и Станигость Кромегостевич, младший сын вуя Кромегостя. Впрочем, сейчас отроков звали только Лютко и Станко.
– Да не щепотью цепляй, ты ж не малец уже. Двумя пальцами тетиву цепляешь, тремя стрелу держишь. Вот так, видишь?
Ответа от сына вождь Ижеслав явно не ждал, считая, что двумя словами подвёл разговору ясную черту. Мечеслав же пока не находил не то что слов переспросить – воздуха, чтоб вздохнуть. Так больно, глупо и обидно он чувствовал себя, только первый раз сверзившись с коня в Хотегоще.