Я исполнила короткий этюд, пытаясь сосредоточиться на нотах, а не на утренних танцах с Сэмом. Но это было трудно.
Обычно, меня учит Стэф, но иногда она подменяет Сэма за пианино, а того заставляет танцевать. Он всегда соглашался, но поза выражала его нежелание: он сутулился, уводил от меня взгляд, и двигался скованно. Но стоило нам проделать половину того, чему нас учила Стэф, как он оживлялся, и начинал танцевать с уверенностью человека, который проделывал это на протяжении тысяч лет. Во время медленных танцев, которые мы учили сегодняшним утром, он держал меня так, будто я была самой драгоценной вещью на свете. Будто я была кем-то другим.
Я моргнула и попыталась снова сыграть те ноты, которые только что звучали. Мои руки работали сами по себе, но теперь, когда я снова обратила свое внимание на музыку, я не смогла вспомнить, на чем остановилась. Я взглянула в конец коды, когда сыграла последний аккорд. Надеюсь, я не сильно испортила этюд. Даже если Сэм ничего не сказал, это не значит, что он не слушал каждую ноту.
Прелюдия стояла следующей в моем музыкальном списке. Она была одной из его последних композиций, ей всего сто лет. Она, так же, пока оставалась моей любимой, потому что была причудливой от начала и до конца, даже в той части, где подразумевалась серьезность. Она ассоциировалась с шуткой, понятной только тебе.
К тому моменту, как я исполнила конец прелюдии, Сэм уже должен был спуститься вниз — мне даже удалось попасть в ноту, которую я обычно пропускала — но когда я положила на колени свои руки, одетые в перчатки, он так и не появился. Это была сложная прелюдия; услышав мой успех, он должен был прибежать вниз. Я попробую сыграть еще кое-что, и если не сработает, то силком притащу его к пианино.
Сэм вел себя как обычно только тогда, когда мы занимались музыкой… Не важно, что там говорила Сайн, что он справиться самостоятельно. Я хотела помочь ему, а музыка была единственной вещью, которая могла сделать его счастливым сейчас. Поэтому, я хочу попробовать что-то новое.
В моей голове играла музыка, мелодии, которые заставляют меня дрожать во сне. Не Сэма, и не кого-либо другого. Моя. Я никому не рассказывала о музыке, которая есть внутри меня, но казалось правильным, что Сэм узнает об этом первым.
Я редко напевала песни, только когда была одна. А когда никто не смотрел, я беззвучно играла на воображаемых клавишах, на моих коленях, на столе, или на доске в моей комнате.
Здесь, на настоящем фортепиано, с пожелтевшими от времени клавишами из слоновой кости под моими пальцами, надо приложить больше усилий, чтобы звук звучал так совершенно, как и в моей голове.