— Что насчет стены?
— А что стена? — он глубоко вздохнул, вынырнув из воспоминаний, и поцеловал меня в висок. — Ты смогла отвлечь меня. Хорошая работа.
Мою кожу покалывало там, где его губы коснулись меня.
— Но... неважно. Может быть, лучше отложить вопрос о стене на потом. Я могу посмотреть о ней в библиотеке.
— Я думаю, мы должны посмотреть, сколько времени осталось для наших уроков.
— Ты уверен, что можешь сейчас со мной заниматься?
Я встала с его колен. Как бы мне не нравилась наша близость, было неправильно то, что он держал меня и целовал в голову, когда я не до конца уверена этим ли мы сейчас занимаемся. Библиотечное время, ланч, поцелуи в голову. Сегодня, вероятно, особая ситуация, но все же.
Он взял меня за руки, когда я предложила ему помощь, но не опирался на меня.
— Уроки музыки должны восстановить ритм нормальной жизни, который столь мне необходим, и я хотел бы услышать, что ты играла.
Я смутилась, и пожала плечами.
— Я не хочу, чтобы ты… ну, ты знаешь.
Мои внутренности сжались. Было легче играть, когда его не было.
— Я в порядке.
Он провел пальцами по моей щеке.
Я проигнорировала его прикосновения и направилась к двери, повышая голос на пол тона.
— Тогда ладно. Но не смейся. У меня нет миллионов лет практики по выдумыванию композиций.
Он усмехнулся.
— Я не настолько старый.
— И пианино еще даже не было изобретено. Ага, я знаю. Поменяй пластинку, Сэм.
Я напряженно улыбнулась. Он хотел вернуться к нормальному состоянию? Ладно.
Он притворно удивился и последовал за мной в зал. Там он отпустил мою руку и остановился, прижав меня к себе, как будто мы танцевали.
— Я просто думал о названии для твоего вальса. — Я ждала. — Если тебе оно понравится. Если что, мы можем изменить его в любой момент.
Его голос дрожал, вероятно, потому что утро выдалось таким ужасным, но я думаю, он хотел, чтобы мне понравилось.
— Воплощение Аны.
У меня появилось такое чувство, будто моя грудная клетка слишком мала для сердца.
После всех этих неправильных поцелуев в голову, после того, как мы почти поцеловались на кухне, и после его неохотных соглашений танцевать со мной каждое утро... мне вдруг показалось, что он знал меня лучше, чем кто-либо в мире. Лучше, чем кто-либо когда-либо будет знать.
Он видел мои глубочайшие желания, спрятанные так глубоко, что я сама едва о них знала.
Никто не знает, смогу ли я возродиться после смерти, но вальс будет всегда начинаться, и заканчиваться на мои четыре ноты. Он создал музыку вокруг вещей, которые напоминают ему обо мне.
А сейчас это имя. Мое имя.
Через сто или тысячу лет после того, как я умру, кто-то может сыграть мой вальс — даже Ли, которой всегда не нравилось мое присутствие, — и они будут помнить меня.