— Как «Нет»? Почему «Нет»? — На Матвея больно было смотреть.
У Ирочки подозрительно заблестели глаза, но она все так же твердо объяснила:
— Потому, Павел Андреевич, что детдомовская девчонка без роду и племени не может быть ни вашей женой, ни графиней Матвеевой.
— Но я же рассказывал тебе... — он осекся под ее холодным взглядом и поправился: — Простите, вам, что представляла собой моя родная мать! — Матвей изо всех сил пытался переубедить ее.
— Да, рассказывали,— кивнула головой Ирочка.— Но она не была женой вашего отца!
— О, господи! — заорал Матвей, ломая все выставленные ею барьеры.— Да нет мне никакого дела до так называемого общественного мнения! Я люблю тебя! Понимаешь? Люблю!
Ирочкины глаза налились слезами, ее сотрясал нервный озноб, который она изо всех сил старалась сдержать, и я, видя это, с ужасом ждала, что она вот-вот сорвется. Но она справилась с собой и, решительно покачав головой, твердо заявила:
— Нет!
Но тут нервы у нее не выдержали, и она бросилась в комнату. Матвей ринулся за ней, а я, естественно, следом. Ирочка упала на диван, зарылась головой под подушку, а сверху еще и плед натянула и наконец разрыдалась — ну сколько же можно наваливать на ребенка в один день! Матвей упал рядом с диваном на колени, протянул руки, чтобы убрать плед, но не решался дотронуться до Ирочки и только, беспомощно разводя руками, сам чуть не плакал.
— Воды принеси! — шепотом рявкнула я на него.
Матвей рванул за водой и, вернувшись, явно намеревался остаться, но под моим испепеляющим взглядом покорно вышел из комнаты, правда, дверь до конца не закрыл, наверное, решил подслушивать. Ну и пусть с ним!
— Ирочка, попей водички,—тихонько позвала я.— Ты ведь пить хотела. Ну повернись ко мне. Давай-давай, поворачивайся. Ты же моя манявка! Ты же моя топотуха! — ласково приговаривала я.
Она доверчиво повернула ко мне свое залитое слезами лицо и уставилась, словно силясь что-то вспомнить, и, видимо, вспомнила, потому что удивленно спросила:
— А откуда вы эти слова знаете? Так меня только папа называл.
— Да ведь ты же мне сама их сказала. Где-то у тебя в памяти они сохранились, а под действием укола проявились. Может быть, со временем еще что-нибудь вспомнишь. Давай водички попьем,—я поднесла бокал к ее губам.
Всхлипывая, она сделала несколько глотков и, видимо, немного успокоилась, потому что постаралась устроиться поудобнее — раньше ей было просто не до этого. И я, видя это, решила, что она уже в состоянии не только выслушать меня, но и понять то, что я собиралась ей сказать.