"Знаете ли Вы, что я ревную Вас самым непозволительным образом, как женщина — любимого человека. Знаете ли, что, когда Вы женились, мне было ужасно тяжело, у меня как будто оторвалось что-то от сердца. Мне стало больно, горько, мысль о Вашей близости с этой женщиной была для меня невыносима… Я ненавидела эту женщину за то, что Вам было с нею нехорошо, но я ненавидела бы ее еще в сто раз больше, если бы Вам с нею было хорошо. Мне казалось, что она отняла у меня то, что может быть только моим, на что я одна имею право, потому что люблю Вас, как- никто, ценю выше всего на свете" 66.
Все это было написано сразу после того, как Надежда Филаретовна получила четырехручное переложение для фортепиано Четвертой симфонии и проиграла ее несколько раз. В исполнении оркестра она слышала эту симфонию лишь однажды в Москве, и очень может быть, что при первом прослушивании многое от нее ускользнуло. Теперь же в своем уединении она разобрала симфонию до мелочей, и были слезы, радости и восторги. "Как встаю на утро, так думаю, как бы опять сесть играть, — писала Надежда Филаретовна, — Боже мой, как Вы умели изобразить и тоску отчаяния, и луч надежды, и горе, и страдание, и все, все, чего так много перечувствовала в жизни я" 67.
Она поняла все, что хотел сказать в этой симфонии Чайковский, и отдавалась этой завораживающей музыке всецело, но она любила не только музыку Петра Ильича. В ее сердце теперь уже не теплилась, а пылала жарким огнем любовь к ее творцу. Она уже не один раз писала ему о своей любви разными словами, но еще никогда не было таких, как в этом письме, косвенных упреков за нанесенную боль. И в то же время это было письмо самого яркого признания в своих чувствах, когда в своем порыве, вдохновленном посвященной ей симфонией, она не сумела сдержать себя.
После потрясения, связанного с женитьбой, Чайковский, уже находясь в Швейцарии, снова обратился к Надежде Филаретовне за деньгами. В этой его просьбе, как и в самой первой дерзости, совершенной после долгих терзаний 1 мая 1877 года, не нужно искать чего-либо предосудительного. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что получение денег от обожающей его музыку миллионерши — дело неприглядное, Петр Ильич в то же время хорошо знал и другое. Меценатство существовало до него, существовало при нем и должно было продолжаться в будущем. Не будь на свете меценатов, некоторая (и, может быть, значительная) часть искусства не могла бы развиваться столь успешно, как она развивалась. Как композитор он уже почувствовал свою силу и твердо был уверен в том, что ему предстоит сказать еще очень много. Слава виделась уже не за горами. Он знал немало примеров меценатской помощи музыкантам, которые не бросали ни малейшей тени на человеческое достоинство тех, кто охотно принимал такую помощь, чтобы иметь возможность творить великие дела. В сравнении с приемами, к которым прибегал, например, для добывания средств жизни Бетховен, Чайковский наверняка чувствовал себя неизмеримо скромнее. Да и надо сказать, что меценатская помощь не была совершенно новым явлением в жизни Петра Ильича. Он и до Надежды Филаретовны пользовался ею, хотя, конечно, далеко не в таких масштабах. В частности, он брал деньги у своего богатого ученика Владимира Шиловского и ездил за его счет за границу. Когда же Шиловский по своей непорядочности повел по этому поводу неприятные разговоры, Чайковский самым решительным образом осадил его, разъяснив ему существо дела именно с позиций отношений между богатым меценатом и талантливым композитором 68.