Пожимая руку Грауманна, Чапмен заметил на мизинце у немца массивное золотое кольцо с пятью черными точками и отметил необыкновенную мягкость его ладони. Такие руки могли принадлежать лишь человеку, никогда не знавшему физического труда. Голос, руки, перстень-печатка: этот человек, разумеется, был аристократом. Уже стоя у двери, Грауманн упомянул: если Чапмен постарается больше не попадать в истории, его выпустят из Роменвиля через две недели.
Чапмен возвратился в камеру в приподнятом настроении, хотя и несколько подпорченном завуалированной угрозой, прозвучавшей в адрес Фарамуса. Сам Фарамус не принял во внимание слова немца, однако новость о том, что Чапмен скоро покинет его, означала, что его положение станет куда более угрожающим.
— Положим, ты сделаешь что-то не так, — рассуждал он. — Тогда меня сразу возьмут за жабры. Эдди, а если ты, попав в Англию, не захочешь возвращаться? Мне совершенно не хочется быть расстрелянным. Я слишком молод, чтобы умирать.
Чапмен попытался приободрить товарища:
— Слушай, Тони, позволь мне действовать так, как я считаю нужным. На кону стоит и моя жизнь, не забывай об этом.
Чапмен, безусловно, был прав: их судьбы отныне были связаны. Большинство жертв Роменвиля до самого конца не знали, за что их обрекают на смерть. Если же расстреляют Фарамуса, он будет знать: Эдди Чапмен предал его. Про себя Фарамус думал, что согласие играть в игры Чапмена может стоить ему жизни. Может ли этот «чистый блеф» оказаться успешным? «Пребывая в отчаянии и страхе, я все же надеялся на это — как ради него, так и ради себя», — писал позднее Фарамус.
18 апреля 1942 года Чапмена вывели из камеры.
— Пока, и удачи! — с усмешкой хлопнул он по плечу Фарамуса. — Встретимся в Лондоне после войны!
— До свидания, и удачи! — ответил тот настолько уверенно, насколько смог.
В кабинете начальника Чапмена уже ждал обер-лейтенант Томас. Пока Брюхенбах подписывал документы об освобождении, Чапмену вернули кое-какие вещи, отобранные у него на Джерси, а также его гражданскую одежду. Он вышел из ворот Роменвиля, и Томас проводил его к ожидавшей машине. Это была свобода. Однако, когда они уселись на заднее сиденье авто и шофер повел его в западном направлении, замечание Томаса заставило его вспомнить, что свобода эта была совершенно особого сорта. «Вы среди друзей, и мы будем помогать вам, — сказал тот на своем правильном школьном английском. — И не пытайтесь делать глупости вроде попыток сбежать: я вооружен». С этого момента, добавил Томас, на публике Чапмен должен изъясняться исключительно по-немецки.