— Что же, теперь ты посадишь его в тюрьму?
— За что? — удивился Николай Николаевич.
— За металлы, за все, что ты о нем знаешь…
— Знать — это одна профессия, а доказать в суде его вину — это другая и совершенно не моя.
— Так, значит, ты его отпустишь?
— Если ты за него похлопочешь, может, и отпущу.
— Что значит — похлопочешь?
— А то ты сама не знаешь, что это значит… — ухмыльнулся он.
— А если не похлопочу?
— Тогда я передам ориентировку в ОБХСС. Пусть эти бездельники порастрясут свои толстые жопы. Так что посоветуешь? Передавать?
— Хоть сразу в трибунал! — злобно сказала я.
25
После этого мы снова пили, и он пытался меня поцеловать. Я плакала, хохотала, кидалась в него рюмками. Потом он оттащил меня на руках в спальню и начал раздевать. Я кусалась, царапала его, даже схватила портновские ножницы и пыталась ударить. Он только смеялся. Так отвратительно, так торжествующе. И полосками рвал мою одежду. Было очень больно, когда он своим твердым коленом разжимал мои судорожно стиснутые ноги. У меня две недели после этого вся внутренняя поверхность бедер была сплошным синяком. Потом я локтем разбила ему нос и он залил и меня, и всю кровать кровью, но и не вздумал меня выпускать. Он был всегда жилистый, сухой и страшно здоровый. Силища была в нем нечеловеческая.
В конце концов я смертельно устала и в какой-то момент спросила сама у себя: а что я защищаю? Прекрасную жизнь в блистательном и таинственном мире? Так ее уже нет. И никогда не будет! Что еще? Свое тело? А для чего мне его теперь беречь? Для кого? Свою поруганную душу? А ее, выходит, как ни защищай, все равно в нее плюнут. Так черт с ними со всеми! Пусть будет что будет! Пусть они мной подавятся! Все равно я уже никому принадлежать не буду. Не поверю я теперь никому, решила я и расслабила сведенные судорогой ноги…
От неожиданности он даже опешил и, немного отстранившись от меня, удивленно всмотрелся в мое перепачканное его кровью лицо. Он, по своему разумению, ждал от меня какой-нибудь подлости.
«Пусть, отчаянно решила я, пусть подавится. Мне наплевать. Я даже не буду его рукой придерживать. Пусть он войдет в меня с размаху. Пусть изувечит меня своим дрыном».
Пока шла борьба, я все время ощущала его горячую, каменную тяжесть на своем животе, в самом низу. И еще со злостью подумала, что, видно, застоялся жеребец, что не больно-то ему дают, несмотря на его власть. Видать, не нашлась еще такая дура, как я! И еще я подумала, что пусть он меня проткнет насквозь! «Пусть я истеку кровью и умру, а он останется на всю жизнь убийцей. Пусть он мучается не только из-за жены, которую задолбал до смерти, но и из-за меня! Я ему буду ночами сниться. А по ногам, в его снах, у меня будет медленно течь кровь…»