— Он вам не соврал, — с сочувствием сказал Косовский и разложил пред ней документы по операции Некторова — Бородулина.
Тоша долго не могла прийти в себя. Молча сидела со сжатыми кулачками, и лицо ее то вспыхивало изумлением, то темнело горечью.
Наконец она встала и твердо заявила:
— Он дорог мне в любом облике. Так и скажите ему.
— Но это уже незнакомый вам человек и безответственно так заявлять, — сказал профессор. — Его душевный мир так же изменился, как и тело.
— Что ж, будем знакомиться заново, — сухо сказала она и спросила, когда можно встретиться с… — Тут она запнулась, выразительно посмотрев на Косовского.
— Да-да, он все-таки Некторов, — кивнул профессор, и она облегченно вздохнула.
Но когда Косовский доложил Некторову о желании Тоши увидеться с ним, то вызвал такую бурю гнева, что поспешно поднял руки: «Все-все, сдаюсь! Значит, не пришло время».
Он опять замкнулся в себе. Часами лежал, глядя в потолочное зеркало, и велел никого в палату не впускать. Однако тайное всегда становится явным. Слухи о том, что уникальный пациент Косовского не кто иной, как Некторов, проникли в институт, и смешанное чувство жалости — жив! — любопытства и страха охватило всех, кто знал его.
Но Косовский поставил надежный заслон — больному нужен покой. А где он, покой? Чего стоила одна Октябрева! Узнав, что в завтрак он съедает по два яйца, сделала ему очередной выговор.
— Подумаешь, высыплют красные пятнышки на моем неуважаемом теле, — усмехнулся он.
— Не смейте так говорить! — Она стукнула кулаком по тумбочке. — Это плохое отношение к Ивану Игнатьевичу. Он не смотрел на себя наплевательски!
Ему вдруг стало весело.
— О да! Он холил свое тело. Оттого-то у меня проклятая одышка, когда взбираюсь по лестнице. Разъелся как баба.
— Вы… вы! — Не найдя слов, Октябрева топнула ногой.
— Извините, — он манерно склонил голову. — Сами завелись.
— У Ивана Игнатьевича это возрастные изменения, — не могла успокоиться она. — Неизвестно, каким бы вы стали через десяток лет.
— Уж поверьте, не таким уродцем!
Ее искреннее возмущение доставляло удовольствие. И уже не столько из-за вражды к Бородулину, сколько разыгрывая девушку, он продолжал:
— Право, не очень удобное вместилище выбрали коллеги для моего великолепного серого вещества.
— Да вещество Ивана Игнатьевича куда великолепней! — не уловила она его иронии.
— Вряд ли. Иначе позаботился бы о моем будущем и сумел придать своему телу приличный вид. В рюмку он случайно не заглядывал?
Они долго перебрасывались колкостями, а потом Октябрева вдруг расплакалась. Громко, жалобно, в голос.